Вася берёг каждую каплю воздуха: хотел как можно дольше оставаться под водой. Он умеет терпеть. Стоять до последнего. Да, он спустился бы с Санькой в кратер вулкана, и не потухшего миллионы лет назад, как Кара-Даг, а в кратер действующего, огнедышащего, выбрасывающего вверх каменные бомбы, лаву и дым… Не испугался бы!

Васе было всё трудней. Уже чуть кружилась голова. Уже вздрагивало от озноба тело. Уже непонятная сила настойчиво выталкивала его наверх, а он, не переставая работать руками и ногами, мужественно держался у дна…

Видел ли Санька, как лихо он нырнул? Как долго находится он под водой? Видит или нет?

Эх, если бы увидел!

Эх, если бы знал, что на море Вася учился лучше плавать и нырять лишь для того, чтобы Санька оценил, чтобы не стыдно было ему дружить с Васей…

Вася так напряжённо думал об этом, что на какое-то мгновение забыл туго сжимать губы, нечистая, отдающая илом и гнилью вода проникла в рот.

Он стремительно выскочил вверх, замотал головой, откашлялся и, громко отфыркиваясь, сажёнками поплыл к берегу.

Но и выкидывая вперёд руку и мотая из стороны в сторону головой, Вася пытался увидеть Саньку. И увидел.

Санька вместе с Борисом Остроглазовым сидел на громадной, как свернувшийся в кольцо ископаемый удав, автокамере — о ней-то и писал в письме Крылышкин — и до одурения хохотал.

Что-то больно резануло Васю по самому сердцу. Ну зачем Санька с ним? Ведь не друзья же они. Вася хорошо помнил, что говорил Санька о Борисе, а теперь вот веселится с ним. Наверно, потому, что не было сейчас в посёлке никого другого, а Санька терпеть не мог скуки и одиночества…

Они отчаянно гребли руками в разные стороны: кто кого перегребёт. Конечно же, перегребал Санька! Пересмеивал, перебрызгивал, пересиливал…

У Бориса было толстое, вытянутое лицо с длиннющим носом. Было в его лице что-то насторожённое, что-то акулье. И глазки были маленькие, острые. Вдруг Васе представилось, как Борис безжалостно заглатывает своей огромной зубастой пастью нечаянно свалившегося в воду Крылышкина. И стало не страшно, а смешно — Вася чуть не рассмеялся вслух.

— Борька, не царапаться! — крикнул Санька своим не очень внятным буркующим голосом. — Не было такого уговора, слышишь? Кровь уже на руке.

— Сам на что-то напоролся! Хочешь, водичкой напою? Свеженькая, вмиг остудит! Ну?

— Я уже пил квас! — Санька продолжал работать ногами и руками. — А вот ты… Ты у меня сейчас похлебаешь щей из тины… Вкусные, говорят! Хочешь?..

«Саньку не запугаешь», — подумал Вася и поплыл к мостку, на котором сидел Крылышкин.

Первый раз в жизни Вася прыгнул в воду так далеко. Прыгнул нормально и даже изогнулся в воздухе по всем правилам — дельфинчиком, да вот приводнился совершенно бездарно. Если Санька видел — засмеёт. Он вообще любит смеяться, даже без особых причин, просто так.

Видит он сейчас его, Васю? Может, крикнуть ему? Поздороваться?

Лучше — не надо. Если бы рядом не было Бориса, тогда другое дело. Зловредный. Отпустит чего-нибудь в его адрес — сам рад не будешь.

Между тем Крылышкин всё сидел на мостке в своей голубой майке, длинных отглаженных брючках и в соломенном картузике, надвинутом козырьком на глаза. Ему очень хотелось в воду, но было боязно. Он боялся Саньку и Бориса, и неизвестно, кого больше. Не хватило у Крылышкина духа сразу рассказать Васе обо всём, что случилось. О том, что отколол Санька в стаде, как удрал, как пастухи прибежали в их посёлок и Петя показал им Санькин дом. Не знал же, что тот проштрафился! Санька за это потом крепко двинул его по затылку, обозвал доносчиком и перестал замечать. А Борис имел на него зуб за другое. Крылышкин без всякого дурного умысла рассказал папе, как Борис, хвастая перед ребятами силой, запустил в небо увесистую палку и она приземлилась на его собственные парники и разбила добрую половину стёкол. Дед Бориса, дед Кхе (ребята прозвали его так за постоянное покашливание), конечно же, рассердился. Он подозревал в этой проделке любого, только не своего любимого внука. Скоро до деда дошло — возможно, и от папы Крылышкина, — кто истинный виновник всего, Борису досталось на орехи, и он возненавидел Крылышкина. Что уж там говорить, в Петиной жизни началась плохая полоса…

— А ты чего не купаешься? — крикнул Вася. — Мамочка не разрешает? Насморк схватил?

— Нет! — засмеялся Крылышкин.

— Тогда я выкупаю тебя! — Вася кинулся к мостику, выплёскивая на доски воду; Крылышкин быстро подобрал ноги, вскочил и кинулся на берег. Вася брызнул в него обеими руками; вода, блеснув на солнце, догнала Петю и легла на голубую спину. — Раздевайсь!

Вася не вытерпел и опять посмотрел в сторону камеры-удава.

Санька, широко расставив ноги, стоял на ней в полный рост. Он был плотный, большегубый, смуглый, в тугих плавках, и Васе было чётко видно, как горят капельки воды на его мускулистом животе, на крепких ногах и лбу, как вызывающе ярко светятся его крупные, белые, не очень ровные зубы — уголок переднего косо сломан. С тёмных, прилипших ко лбу волос струилась вода.

Вдруг Санька стал резко, с ноги на ногу, раскачиваться, и Борис, полноватый и рыхлый, не удержался на камере и некрасиво, боком плюхнулся в воду, а Санька продолжал неустрашимо раскачиваться.

Всё резче хлюпала и стонала под камерой вода, всё опасней и выше вздымались бока толстой камеры.

Рывок — и Санька, будто посланный в воздух катапультой, взлетел в небо вверх ногами, перевернулся и аккуратно, бесшумно вошёл головой в Мутный пруд.

Ребята — здесь уже были и Оля с Валей — восторженно завопили с других мостков.

— Вот это номер! — закричал Вася и, не в силах больше стоять на месте, забегал, запрыгал по траве, перекувырнулся через голову, потом обхватил сзади Крылышкина и, подзадоривая, начал подталкивать к воде.

Санька между тем вынырнул и крепкими, звучными сажёнками, сильно выскакивая из воды, двинулся к камере, которую уже прочно оседлал Борис.

— Исчезни! — приказал Санька и кинул на камеру руки.

Борис стал отталкивать их, не пускать Саньку. На пруду началась настоящая свалка, морской бой; камера иногда вставала стоймя, точно собиралась катиться по воде, и тогда оба парня барахтались, тащили камеру к себе, подныривали друг под друга, кидались в её широкое круглое отверстие.

По пруду пошли большие волны.

Васе хотелось к ним, на эту блестящую камеру, заманчиво поскрипывающую под босыми ногами! Хотелось сидеть рядом с Санькой, плавать, суматошно отталкиваясь руками, орать во всю глотку и чувствовать себя независимым, свободным, сильным, непобедимым!

Вася чуть было уже не крикнул: «Санька! Это я, Васька… Ну как ты здесь?» Да как крикнешь, если тот и замечать его не хочет. Санька ведь старше Васи на четыре года, на целых четыре, и первый должен заметить и позвать его…

Васе стало обидно. Он рвался сюда, даже мама с папой не продлили путёвку на три дня… И вот тебе на!

Увидев, что Крылышкин всё ещё на берегу и в одежде, Вася закричал:

— А ну в воду, Петух! Не бойся! Положись на меня!

И Крылышкин, не выдержав, забыл об опасности и стал стряхивать с ног тапки, расстёгивать брючки. Раздевшись, он сошёл вниз и боязливо коснулся ногою воды. До чего же он был неловкий и беспомощный! А ведь сколько книг прочёл — куда больше Васи! — и в шахматы его ни за что не обыграешь. До отъезда на юг Вася с Санькой научили его немножко держаться на воде и плавать… Не разучился ли?

И Вася крикнул, когда тот вошёл в воду:

— Поплыли?

Крылышкин кивнул, окунулся и, выпучив глаза, замолотил изо всех сил руками и ногами по воде. Потом поплыл по-собачьи: вода кое-как держала его.

Минуты через три Крылышкин выдохся, встал на топкое илистое дно и неуклюже полез на берег, хватаясь за пучки травы и кустики мелкого ивняка. Взобрался и благодарным взглядом посмотрел на Васю.