Я смущенно молчал, потому что мне никогда не случалось убить человека.

— Наша эпоха требует умения повелевать людьми, — продолжал он. — Наша эпоха — эпоха безграничных возможностей для человека, умеющего повелевать людьми. Наука повелевать людьми заключается в том, чтобы заставлять людей делать не то, что они хотят, а то, что ты хочешь. И притом так, чтобы они думали, будто делают то, чего сами хотят. Тебе случалось бывать в Абиссинии?

«Неужели ему случалось бывать даже в Абиссинии?» — думал я с трепетом.

— В Абиссинии, — говорил он, затягиваясь папиросой и выпуская дым сквозь стиснутые зубы, — существует удивительный способ ловли обезьян. Привязывают кувшин к пню и насыпают в него изюм. Обезьянка подходит к кувшину, засовывает руку, хватает горсть изюма и сжимает руку в кулак. А горло у кувшина как раз такой ширины, что пустая обезьянья ручонка пройти может, а сжатая в кулак не проходит. Чтобы вытащить руку, обезьяна должна разжать кулак и отказаться от изюма. Но жадность мешает ей спастись, отказаться от изюма она не в состоянии. Приходит охотник и так, вместе с кувшином, сажает ее в клетку.

— Это вы к чему же? — не понимал я.

— Вот все ему разжуй и в рот положи! — смеялся Лева Кравец. — Ведь обезьяны и люди — ближайшие родственники.

Рассказывая, он обычно обращался ко мне, а не к Варе. Варя в его присутствии почти не раскрывала рта. Но я чувствовал, что говорил он не ради меня. И Варя хотя и молчала, а очень внимательно его слушала. И в глубине души я не радовался его посещениям.

Правда, весь его несколько загадочный и подчеркнуто мужественный облик произвел на меня большое впечатление. Мне льстило, что такой взрослый и бывалый человек разговаривает со мной почти как с равным. Огорчало меня только то, что он как бы встал между мной и Варей. Я теперь с грустью вспоминал те времена, когда в библиотеке по целым неделям не бывало никого, кроме нас двоих. И когда Лева Кравец приходил в библиотеку, садился на стул и, раскачиваясь, куря, скрипя кожей, рассказывал что-нибудь мужественное, не совсем ясное, но тем более заманчивое, я втайне ждал, когда он уйдет.

Нередко мы втроем бродили по гостиным и залам алексеевской квартиры. Предметы, ее наполнявшие, вызывали постоянное его восхищение. Он с удовольствием разглядывал себя во всех зеркалах и высчитывал вслух, сколько квадратных аршин цельного стекла пошло на каждое из них.

— Жили-поживали, — говорил он.

Он уверял, что любая вещь здесь выписана из-за границы, и называл ее цену в царских рублях. Получалось, что в одной столовой вещей тысяч на пятьдесят. А вся обстановка Алексеевых стоила, по его словам, миллион.

— Награбили, — сказал я.

— Награбили, — согласился он.

Вначале он не оказывал Варе никаких особых знаков внимания и был даже грубоват с нею. Помню, как пренебрежительно и почти обидно относился он к ее мечтам сделаться балериной. Когда она показывала ему свои упражнения перед зеркалом, он только морщился.

— Хорошей балерины из вас не выйдет, — говорил он, щуря черные глаза и рассматривая ее с видом знатока. — Я прямой человек, врать не умею. Ну, будете танцевать в кордебалете, что называется «у воды». Во-первых, для хорошей балерины вы, слишком крупны. Сколько вам лет?.. Ну, вот видите, вам предстоит расти еще целых четыре года, а между тем и теперь на сцене всякий партнер будет казаться рядом с вами чересчур мелким.

— А как же Серафима Павловна? — сказала Варя. — Ростом она ничуть не ниже меня.

— Я очень уважаю Серафиму Павловну, но какая же она балерина! — возразил Лева Кравец. — Она преподаватель, теоретик… Во-первых, у вас нет талии…

Я удивился, услышав эти слова, так как до сих пор не замечал, чтобы у Вари не было талии. Я впервые задумался над тем, есть ли у нее талия. Действительно, вся она прямая и тоненькая, как стрелка, и никакой особой талии у нее не заметно…

— В-третьих, посмотрите, какие у вас руки. — продолжал Лева Кравец. — Ладонь шириной в тарелку. С такими руками стирать или землю копать, а не выступать на сцене.

Я смотрел на Варины ладони и вовсе не находил их такими широкими. Ладони как ладони, у меня, например, гораздо шире. Но Варя согласилась с его мнением о ее руках. Посмотрела на свои пальцы, пошевелила ими, спрятала руки за спину и, выставив вперед нижнюю губку, сказала, что не будет больше ходить на занятия к Серафиме.

— Напротив! Напротив! — воскликнул Лева Кравец. — Вы непременно должны продолжать занятия. Уроки Серафимы Павловны безусловно полезны всякому, они прививают изящество, грацию. Я только опасаюсь слишком пылких надежд, так как они приводят к разочарованию. Балет — хорошая вещь, но вовсе не обязательно посвящать ему всю свою жизнь…

Я относился к Вариному увлечению балетом с полным равнодушием, но пренебрежение Кравеца к ее надеждам уязвило меня.

— А вы как же? — спросил я, взглянув на его чемоданчик. — Вы разве не собираетесь посвятить свою жизнь балету?

— Тю, юноша! — ответил он важно. — Моя жизнь — это такой балет!.. Только не тот, которому обучает Серафима Павловна.

— Однако вы посещаете ее кружок, — сказал я.

— Мало ли что мне приходится посещать! — проговорил он многозначительно.

Он обращался с Варей свысока, но я, конечно, знал, что он заходит в библиотеку только ради нее. Он, в сущности, не скрывал этого и однажды даже спросил меня напрямик:

— Почему ты здесь всегда торчишь, юноша?

— А где же ему быть? — спросила Варя, и меня тронула ее защита.

Он стал приходить к нам и в те дни, когда не было занятий хореографического кружка, без чемоданчика. Или Варя после насмешек над ее талией и руками временно перестала посещать кружок, или сама Серафима прервала занятия кружка ввиду приближения лета, не помню. Но балет был забыт, а Лева Кравец появлялся в библиотеке чуть ли не ежедневно. Мы с Варей засиживались допоздна, так как домой нас не тянуло, и он заходил обычно вечером, к самому концу нашего рабочего дня. Начались белые ночи, и многоцветное сияние непотухающей зари лилось во все окна Дома просвещения. Лева Кравец не только не торопил нас, но даже задерживал, словно оттягивал время нашего ухода. Возможно, он ждал, чтобы я ушел первым и оставил его с Варей наедине. Но мне эта мысль пришла в голову значительно позже, а в то время я решительно ни о чем не догадывался.

Рядом с библиотекой находилась бильярдная, и однажды перед уходом он затащил нас туда.

— Тебе случалось играть на бильярде? — спросил он меня.

Играть на бильярде, разумеется, мне не случалось. Жизненный опыт мой тогда был еще так мал, что, по правде сказать, мне даже не случалось видеть, как играют на бильярде.

— А вы, конечно, умеете? — спросил я робко.

— Что за вопрос!

— Где же вы играли?

— Мало ли где! Может быть, на этом самом бильярде…

— Как? — удивился я. — Вы уже бывали здесь? Раньше?

— Мало ли где я бывал… Эх, сыграть бы! Где шары?

Ни шаров, ни киев не было. В Доме просвещения бильярдом не пользовались.

— Шары, ясно, спрятаны, — настаивал Лева Кравец. — Я знаю, у кого они. Здесь, на людской половине, до сих пор живет бывший маркер Алексеевых! Беги к нему! Вот мы сейчас поиграем!

Я понял, что он посылает меня к тому старичку с медными пуговицами на тужурке, который обитал где-то рядом с Марией Васильевной. Идти мне не хотелось, но Лева деятельно вертелся вокруг бильярда, потирал руки и торопил меня.

И я пошел.

Я добежал до кухни, до людских комнат. Но ни старичка с пуговицами, ни Марии Васильевны не застал. Я не слишком огорчился и побрел назад.

В бильярдную путь лежал через одну из гостиных. Только я вошел в эту гостиную, как вдруг дверь бильярдной распахнулась, и оттуда прямо мне навстречу выскочила Варя, закрыв лицо обеими руками. Она пробежала мимо меня, не отрывая рук от лица, и я увидел, как дергаются ее плечи, и услышал странный, сдавленный звук — звук приглушенных рыданий.

Я догнал ее в коридоре. Ее трясло от сдерживаемого плача. Она отворачивалась от меня, не отрывала от лица рук, и слезы сочились между пальцами и капали на пол.