Глупында — Инфекция — Кара — всё это имена одной вороны, которую мой друг Никита подобрал в больничном дворе. Мама Никиты лежала в больнице, и он ходил по утрам её навещать. К маме Никиту не пускали: корпус, где находилась его мама, считался инфекционным. Никита мог с мамой говорить только через окно палаты.

Лицо у мамы было осунувшееся, жёлтое, и через зеленоватое стекло мамина голова, окутанная белым полотенцем, походила на самую первую фотографию бабушки, сделанную до революции. Теперь карточку увеличили. На ней бабушка была тёмной, неестественной, а фон сзади туманно-белый. Никита не любил эту фотокарточку и, увидев маму такой, испугался.

— Ма-ма-а! Ма-а-мочка! — растерянно протянул Никита.

— Как вы там живёте, ты не опаздываешь в школу? Кто тебе готовит обед — папа? — Мама радовалась Никите, радовалась тихо и очень печально.

Папа готовит невкусно. Варил щи, забыл про картошку и положил лапшу. Потом утром кефир и всё время кефир. А сам ругается, почему по географии у меня тройка. Мамочка, ты же сама говорила, что нужно есть сахар, а кефир — кислятина, поэтому я и стал хуже учиться. Никита хотел всё рассказать маме, но почему-то жаловаться не стал, поднял на маму грустные глаза и бодро сказал:

— Живём хорошо. Без тебя скучаем. Мам, тебя скоро выпишут?

Мама хотела ответить, но замахала на Никиту руками и быстро пошла прочь от окна. Никита тотчас сообразил, что в палату вошёл врач и разговаривать с мамой больше нельзя.

Вечером Никита позвонил ко мне:

— Натка! Приходи поскорее! Нужно поговорить!

«Раз звонит, да ещё вечером, значит произошло что-то серьёзное и ему нужно помочь», — решила я. Спешу, вхожу и слышу:

— Ну, ты! Цып-цып-цып! Как тебя ещё там называть, чего не ешь! Цып-цып?

Смотрю, Никита сидит на корточках, а рядом — ворона. Крылья обвисли, перья растрёпанные, будто кто-то ещё не успел её ощипать.

— Смотри, какая! Её кормят, а она слюни распустила. Натка, больная она, а папа кричит: «Инфекция, сейчас же выбрось ворону вон! Чтоб к моему приходу духу её не было!» Эх, мамы нет! Попроси отца, он…

Никите было тяжело, вороне — тоже. Да и мне, признаться, не легче. С одной стороны, Никита и больная ворона, а с другой — мы, взрослые, которые должны быть справедливыми. Я догадываюсь, откуда ворона, начинаю издалека:

— Ты ходил куда-нибудь?

— К маме.

— А-а. Как мама себя чувствует?

— Плохо. Вот была бы она сейчас дома… Чем ворону лечат? Скажи…

— Подожди. Сначала выясним, откуда ворона.

— Как?

— Да очень просто, поговорим с ней, а ты где сам нашёл её?

— На улице, — неохотно ответил Никита и отвернулся.

— Так, так! Значит, шёл по улице, считал ворон и одной недосчитался? Сейчас я всё узнаю. Только ты, пожалуйста, выйди, я буду говорить с вороной наедине.

— А ты можешь? Честно?

— Спрашиваешь! Что, разве животных моих не видал? У меня, Никита, по птичье-зверушечьему языку всегда «отлично» было. Э, да ладно, выходи. Чем скорее всё узнаю про ворону, тем быстрее на крылья её поставим.

Никита вышел. Я склонилась над вороной и осмотрела её. Дело ясное — птица больна и неизвестно чем. Оставлять её дома опасно для Никиты. Никита может заболеть. За дверью шорох и сопенье. Это он, конечно, подслушивает наш разговор. Что делать? Жалко Никиту, достается ему без мамы, а тут ещё ворону отнимать. Нет, не могу, решай, Никита, сам.

— Никита! Никита!

— Ну?.. — Никита входит настороженно, смотрит букой.

— Чего ты сердишься? Рассказала мне ворона всю-всю правду. Не то что ты. Слушай, сейчас всё переведу тебе с птичьего на человеческий язык. Вороне двадцать семь лет, она твоя ровесница, тебе девять лет, а ей в три раза больше, но это неважно, вороны ведь живут не сто лет, как человек, а триста. Вот и считай. Была она в семье самая непоседливая и походила на папу. А папа у неё — самая настоящая ворона, вечно всё делал не так, раздражал всех. Дочка брала с него по глупости пример и тоже никого не слушалась. Когда ей говорили: «Не высовывайся из гнезда, не отлетай далеко от стаи, любопытной Варваре — нос оторвали», ворона про себя думала, что у Варвары нос мягкий — его можно оторвать, а у неё клюв твёрдый, попробуй оторви. Поэтому она постоянно с любопытством рассматривала всё яркое и блестящее, отлетая далеко от своей стаи. Однажды мальчишка выстрелил в неё серебряным шариком. Промахнулся. Она могла улететь, но шарик ей так понравился, что ворона схватила его в клюв, села на ветку, стала рассматривать, и вдруг — «трах»!..

Даже не каркнув, только издав крыльями «ч-чох», она, подстреленная, упала на землю. Ну и что хорошего? С тех пор Глупында стала ещё глупее, а в народе, особенно у мальчишек, пошло птичье ругательство: «чокнутая, чокнутая!» А хорошо ли людям не только ругаться, а даже говорить по-птичьи? Подумай-ка! Глупында от глупости своей перестала признавать сверстников, дружила только со старшими и сама ничего не понимала в их жизни. Друзьям она надоела, они просто забывали Глупынду. Пшено, рассыпанное для голубей, или хлебную корку всегда поедали сами. Глупында становилась неказистой, от худобы перья её торчали в разные стороны, и вскоре стала она не вороной, а скорее «вороньим пугалом». Про учёбу ж она и слышать не хотела.

«Не буду учиться. Не хочу ни читать, ни писать. Я самая худая, зато летаю быстрее всех, а тому, кто быстро перелетает с места на место, ни к чему наука».

Как-то Глупында летала одна над городом и увидела большой дом. Дом — светлый, красивый. Даже люди все были одеты в белые халаты. Глупынде понравилось, но ещё больше понравилось то, что совсем недалеко от этого дома стояли огромные, в человеческий рост, металлические стаканы. Крышки их были открыты, и назывались они приятно и знакомо: «Помойка».

«Правильно! Обязательно перед едой нужно вымыться. Это говорила даже бабушка. Помоюсь, помоюсь», — решила Глупында и, не задумываясь, искупалась в ещё дымящихся паром отбросах да принялась за обед. Наевшись до отвала, она вдруг показалась себе красивой. Зоб её раздувался, перья легли ровно и гладко. Пожалуй, среди ворон она сейчас выделялась бы и ходила важно, как голубь Дутыш. Прилетев в стаю, она молчала, злорадно оглядывая подружек.

«Ни за что на свете не расскажу им. Сама всё съем».

Молчала до вечера, а вечером, конечно, проворонила свою столовую. Наутро вороньё с жадным карканием бросилось за Глупындой.

Прилетели к светлому дому, но завтракать осталась одна Глупында. Вороны были ведь постарше и уже успели прочесть в книге про больницу и болезни, которые называются красивым, но страшным именем «инфекция». Так у Глупынды появилось новое имя, и сразу она осталась одна, не захотела воронья стая летать с Инфекцией.

Наутро люди увидели Глупынду возле помойки. Они принесли много еды, и Глупында обрадовалась, хотела было подлететь к своей найденной кормушке, но со вчерашнего дня она отяжелела, да и силы покинули ворону. Прошло часа два, а Глупында есть не могла. Она с трудом добралась к водосточной трубе. Хотела искупаться, распустила крылья и уж не могла их подобрать, так с распластанными крыльями и осталась сидеть, пригорюнившись, возле водосточной трубы. Тут ей и повстречался мой друг Никита. Ну, Никита, видишь, я всё знаю. Ведь ты Глупынду нашёл возле маминой палаты. Да?

— У-угу! — ответил Никита и умоляюще заглянул мне в глаза. — Натка, ну не пропадать же ей, а? Натка, вылечи Глупынду. Честное слово, исправлю тройку по географии!

— Хорошо, Никита, попробую и вылечить и выдрессировать твою ворону, но, учти, географию ты должен знать, и не только географию, а естествознание и всё, всё, что вы проходите в школе. Вот спросят у тебя ребята: «Никита, а где твоя ворона летает, какие страны видит, а может быть, она вообще неперелётная птица?» Что ты ответишь ребятам?

Никита промолчал.