— Ладно... Уйду. Но если ты меня позовешь — не вернусь.

И она зашагала прочь. Он не окликал ее. Она удивленно остановилась. Подумала... И решительным шагом пошла назад.

Сева все еще стоял у забора и усмехался.

— Иди и сейчас же попроси увольнительную.

— Это еще зачем? Нам с тобой не о чем говорить. И... и кроме прочего... Мне все рассказал отец.

— Если ты будешь так разговаривать, я лягу на землю и заору.

— С тебя станется устроить представление в военной части. Кира!.. Если б ты только могла раз в жизни ответить правду... Скажи, зачем я нужен тебе?

— Зачем? Для того, чтоб чистить мои ботинки.

— Замолчи! Ударю.

— Валяй!.. «Зачем, зачем»?.. Должно быть, для радости...

— Скольким мальчикам ты это говорила, Кира?

— Ста девятнадцати... С половиной. Учитывая мой возраст, мне не откажешь в известной оперативности.

— Катя видела, что ты гуляла по улице Горького с двумя модернягами. Один — с бородой... Борода была крашеной!

— Если ты мне простишь эту бороду, я ему прикажу, чтобы он побрился.

— Молчи!

— Убейте меня, дон Хозе... Но, между прочим, Кармен родилась и умрет свободной. Я тебе не обещала, что законсервируюсь в холодильнике, не буду дышать и ходить по улице Горького. Скажи-ка лучше, для чего ты меня привозил к своим? Привез, а они, бедняги, не успели навести обо мне справок...

— Чего ты мелешь?.. Эта папина- нормировщица обыкновенная старая дура! Она знает тебя с трех лет... и такое о тебе наплела отцу, что...

— И он ее слушал! Ай да Костырики! Ворвалась твоя Катька, помахала перед моим носом какой-то бумагой, разорвала ее, швырнула на лестницу... Я собрала клочки и поняла, какой была нехорошей девочкой! Обижала, видишь ли, куклу! На этой почве Катя приказала, чтобы я никогда к вам не приходила. Можно подумать, будто я обивала пороги твоих родителей... Подлость! Пошлость! Черт знает что!

— Костырик, вернитесь, — сказал дежурный.

Он от ярости ничего не слышал.

— Кира, если б ты знала, что о тебе рассказывала эта старая ведьма... Будто ты топтала игрушки, будто если пуговица у тебя не сразу застегивалась, ты ее колошматила утюгом, как грецкий орех!.. А это правда, что до меня ты целовалась с другими мальчиками?

— Да что ты, Сева!.. До тебя я целовала только пол. И косяк двери... Пусть твой папа лучше следит за Катей... А впрочем... Как бы ей не остаться в девках... Передай твоему отцу, что лично я его дочерью никогда не буду!

— А это правда, что ты до того унизила какого-то там артиста, что он бух на колени при всем народе!

Кира захохотала.

Он сказал:

— Я ухожу, Кира. Мне необходимо идти...

И вдруг, сам не зная, как это случилось, сжал кулак, размахнулся... И ударил ее. Наотмашь. Как мальчика.

— Валяй, — сказала она. — Чего ж ты остановился? Бей, бей!

— Как бы я счастлив был, если бы ты попала под поезд, если б тебе отрезало ногу, руку...

— Не отчаивайся... Если меня нокаутировать, свернуть мне нос, выбить зубы...

— Молчи!

— Избей. Изуродуй. Ну?

Неужели это и есть любовь?! Меня нету больше... Это не я!

(Ай да Стендаль!.. Надежда плюс что?.. Плюс сомнение. И происходит что?.. Так называемая кристаллизация... Рождение того, что в просторечии зовется... Тьфу ты!.. Да как же оно зовется?..)

Она стояла, чуть наклонив голову, бледная, с кровоподтеком под левым глазом.

— Кира... Прости!

— О чем ты?.. За что... прощать?

Не понимая, что с ним случилось, он на глазах у дежурного гладил ее растрепавшиеся от ветра волосы, щеки, пальто, целовал ее руки...

Никогда еще не были они так близки друг другу.

Проехала легковая. В машине сидел полковник. Он приметил спину какой-то девушки, увидал взлетевшую руку Севы.

— ...Костырик!.. Тебя хватились, — подбегая, крикнул запыхавшийся солдат. — Экой же ты неладный!.. Товарищ девушка, эй, товарищ сестра, отпустите его... Костырик, скорей к полковнику.

...Поговорим о «цельности» некоторых натур! Это люди порой отчаянные. Не зная себя, они тайно себя боятся... Люди тихие, но способные вдруг спалить все то, что было основой их существования на протяжении многих лет, таких людей называют абанковыми... Все как бы тлен для несгибаемых этих натур в редчайшие минуты их духовного ослепления.

На Украине про таких говорят: «Не шов, не шов — да ка-ак пишов!»

Пусть я погибну. Пусть завтра меня не станет... Но нет сил, способных сейчас меня удержать.

Циклон!

Быть может.

Море, вышедшее из берегов!..

Час придет, и спокойно будет шуршать успокоившаяся волна, ударяясь о гальку берега. Но сегодня — сна разобьет корабль.

Минута девятого вала, так, что ли?

Понимая, чем этот безумный поступок грозит ему, Сева с наступлением темноты перелез через высокий забор военной части. Он не помнил, как дошагал до поезда, как добрался от поезда до подъезда Зиновьевых. Около двух часов простоял он под тенью дерева напротив подъезда Киры.

Наконец он увидел ее. Она шла по улице с Зойкой. Они смеялись и разговаривали.

Сева вернулся в часть.

И случилось то, чего следовало ожидать, то, что он сам накликал и за что был готов расплачиваться... И расплатился.

Заместитель ректора срочно собрал деканат.

— Я предупреждал его, — сдвигая брови, сказал декан. — У него и без этого... э-э-э... была... э-э-э... слабоватая дисциплина... Костырик не раз пропускал лекции... Я с ним беседовал еще в прошлом году. Он дал мне слово... Вопиющее отношение к слову!.. К военному делу... К доброму имени института!.. Если не ошибаюсь, его не раз предупреждали и по линии комсомола.

И никто не попробовал защитить Костырика. Даже товарищи, что было случаем беспримерным. Соученики и слышать не слышали о том, что Севка «халтурит» в свободное время в качестве маляра. Они знали одно: он хорошо одарен, неразговорчив и презрителен до последней крайности... Это не те черты, что располагают товарища в пользу товарища.

Институтом было принято решение жесткое: за вопиющее нарушение дисциплины, наплевательское отношение к военному делу и доброму имени института не допускать Костырика до защиты диплома.

— Войди, Костырик... Всеволод!.. Кажется, так?

— Всеволод, товарищ полковник.

— Меня зовут Степан Александрович... Извини, что я принимаю тебя в пижаме... Сейчас у нас с тобой, так сказать, разговор частный... Садись. Ты уж меня извини, что я света не зажигаю: глаза болят. Сними-ка пилотку, Всеволод. И садись, садись... Нынче ты у меня на положении гостя... Не опускай головы, Костырик... Подними-ка голову! Люблю видеть перед собой лицо человека, иначе мне кажется, грешному, что меня не слышат... Итак, ты — единственный сын у своих стариков!

— Нас двое. Я и сестренка.

— Я пригласил вчера твоего отца. И душу отвел. Ну и ругал же тебя! Пух и перья летели... Уж это как водится. Повздыхали, поговорили как бывшие фронтовики... Твой отец, оказывается, инвалид!

— Практически да. У него ограниченные движения правой кисти. Но он все же работает. Приспособился.

— Ну!.. И ты, стало быть, помогал отцу?

— Мне совершенно не было трудно, товарищ полковник! Я даже уверен — это было полезно для моего основного дела — архитектуры... Я люблю все то, что надо делать руками... И где... ну, в общем, участвуют краски. Цвета.

— Скажи-ка мне... На каком курсе... Одним словом, когда ты начал малярничать?

— Погодите-ка... Пожалуй, с последнего класса школы... Сперва я, знаете ли, хотел быть художником. Живописцем. Но потом я понял... В общем, все это как бы синтезируется архитектурой... По-настоящему проявить себя я смогу, пожалуй, только в архитектуре!..

— Да, да... Я слушаю. Ты как будто еще хотел мне что-то сказать?

— Ничего особенного... Это — так... Наш институт носит имя архитектора Воронихина — простого русского человека.