А ведь, по вашим понятиям, нелюбимый — слаб!

Стихи... Они стали вашей школой чувств и вашей энциклопедией. Вы их бормочете по ночам, а иной раз поете тихим речитативом, и вашему голосу вторит гитара.

...Москва. Литературные диспуты. (Конная милиция не всегда бывала для вас преградой.)

И вот однажды отцу пришлось вызволять из милиции свою Киру и двух ее кавалеров. Всех троих схватили за то, что Кира рванула за рукав постового.

Кавалеры стояли подавленно рядом с ней. Она сидела на милицейской лавке. Лицо ее было бледно и высокомерно.

— Ты что, ошалела? — строго спросил Зиновьев у Киры. — А вы? Неужто не можете разобраться, кто девица, а кто подонок?..

— Извините, но она дернула за рукав постового.

— Кира, сознайся, ты дернула постового?!

Молчание.

— А может, она не дернула. Мои дети — они, знаете ли, не приучены, чтобы дергать. И что ж получается: сегодня она в дежурке, а завтра у вас за решеткой! Извините меня, конечно, как старшего, но вы несолидно с ней поступили... Нехорошо!

Киру вывели под руку из милиции. За всю дорогу она не сказала ни слова. Не возмущалась. И не оправдывалась.

На ночь ее укрыли двумя одеялами, напоили горячим чаем.

Мать на кухне тихонько всхлипывала.

...Однажды Кира с подругами из десятого класса пробралась в университет на выступление поэта Долинова. Вырвавшись на эстраду, она преподнесла поэту цветы.

Встав на одно колено, на европейский лад, поэт взял фиалки и дотронулся губами до руки своей юной поклонницы. Его шелковистые, легкие, как пух одуванчика, волосы коснулись ее ладони. От губ поэта шло сухое тепло, от тонкого запаха склоненной его головы перехватывало дыхание.

— Руки не мой. Никогда! Слышишь! — шептали Кире девочки-десятиклассницы.

И разболтали в школе об этом сверхзнаменательном происшествии.

— Сам Долинов? Врете.

— А я тебе говорю, говорю!.. Ведь он же при всех свидетелях.

— Кира, правда?

Она пожимала плечами. Она молчала.

Вопли школьников докатились до Кириного отца.

— Кира! Я тебе кто? Отец? Сознайся: вот так-таки бух на колени, при всем народе?!

— Ну и что тут особенного?

— Нет, позволь... Как же так? Не кто-нибудь — сам Долинов!

— Папа, я отказываюсь тебя понимать.

— Ну извини, извини... Ты, конечно, девушка интересная. Если не ты, так какая тогда достойна? Но все ж таки на глазах у всех?! Мы в эти годы, надо сознаться, были поаккуратней.

О коленопреклонении поэта стало известно всей рабочей бригаде Зиновьева.

— Вот дочка-то у Ивана Иваныча! — увлеченно рассказывали заказчикам маляры. — Сам Долинов увидел — и бух! — не снес. Зверь девка.

...Кира любила грозу. В ливень, в дождь выходила одна на улицу, растрепанная, простоволосая.

Откинув голову, подставляла дождю лицо, ступала в лужи чуть косолапо, большими своими ногами в коротких ботах.

— Ты это куда собралась? Ополоумела? — кричала мать, увидев, что Кира опять норовит улизнуть из дому в грозу и дождь.

— Мама, оставь. Отстань.

И девочка громко хлопала дверью.

Мать в тревоге бродила по дому.

— Ну что ты с ней делать будешь!.. Драть, что ли? Так уж вроде бы великовата.

Под проливным дождем Кира ездила в Переделкино, шла на кладбище и долго-долго стояла там, прислонившись к влажному от дождя стволу.

Мир вокруг становился мигающей пеленой дождя. Небеса рассекали молнии. Расширенными глазами смотрела девочка на сиянье серной огромной спички.

Мир лежал у ног Киры весь в тающих облаках.

Встав на колени, она вытаскивала прихваченную из дома свечу, тихонько, влажными пальцами оправляла фитиль.

Не колебалось робкое пламя на могиле поэта, его защищали стекла запотевшего от дождей фонаря.

— Где ты была?

— Гуляла.

— Да какие такие гулянки в грозу?! С ума от тебя сойдешь.

— Мама, а я — лягушка. Сама меня такой родила, а теперь смеешься. Это же гены, мама!

— Че-го?!

— Гены, гены! — шутливо и нежно, словно недавно еще не захлопнула двери перед носом матери, отвечала Кира.

Итак, Иван Иванович, насвистывая, готовил под клеевую стены и потолок, а Сева, его подручный, сосредоточенно циклевал пол.

В комнату вошла Кира и увидела незнакомого юношу.

Гроза и дождь в этот день пришли неожиданно. Облепившее Киру влажное платье выдавало ее резкую худобу. С волос стекала вода, лицо было мокрое, напряженное, как у ныряльщицы.

— Ты словно чуешь грозу, — покачав головой, сказа отец.

— Угу.

— Поди-ка переоденься... Простынешь, Кира.

— Ладно. Сейчас.

Прислонилась к двери, скрестила руки по-наполеоновски, задумчиво и небрежно перекинула ногу на ногу. (Ноги в больших туфлях, чуть искривленных. Походка у Киры была косолапая.)

На светлой двери красиво вырисовывался силуэт девочки в юбке выше колен, с поэтическими ногами «тонколодыжной девы». Стояла, щурилась, разглядывая незнакомого малого. И вдруг сказала лениво:

— Я знаю, что вы студент и что ваша фамилия — Костырик... А почему бы вам, собственно, не поменять фамилию?

— Недосуг, — ответил студент.

— Иди-ка лучше переоденься! — прикрикнул отец.

— Иду. Ушла.

— Мама! Если б ты только видела Фалька, — послышалось из соседней комнаты. — Нет. Ты не можешь себе представить, как это остро!

(Кирина мама, Марья Ивановна, только тем и была озабочена, как бы ей повидать Фалька. Она с ним, понимаете ли, пивала чаи. Она имела полное разумение о том кто такое Фальк.)

— Супу хочешь?

— Ну что ты, мама.

— А гречневой каши?

— Да нет же. Какие каши?!

— Ты у нас вроде Кощея Бессмертного. Отощала, одни мослы. Разве можно — с утра не евши!

— Мама!.. Ну как ты можешь?! Я.. Я...

Сделалось тихо.

Минут десять спустя, подколов волосы и надев розовое платье с белым воротником, Кира снова вошла в ту комнату, где колдовали отец и его помощник.

Студент был среднего роста, широк в плечах. Красивый? Пожалуй. Волосы коротко стрижены, очень коротко, как соответствовало моде (архитекторы — свободные и перегруженные работой, развитые и ограниченные, — все как один пижоны).

— Костырик! Вы уже были на выставке Фалька?

— Нет, — ответил он, не поднимая на нее глаз. — Я бывал у них на дому, у вдовы художника. Интересно, конечно... Но, говорят, на выставке он бедновато представлен...

Сева был несколько озадачен. Но продолжал старательно циклевать пол. Видно, очень любил работать.

Каждый любит то, что хорошо ему удается. Не иначе как студенту Костырику хорошо удавалась циклевка полов.

...А Кире — обратить на себя внимание любого, пусть самого упрямого человека.

Она уронила книгу.

Сева не поднял головы.

Задела стол. Лампа, стоявшая на столе, со стуком грохнулась о стул.

— Кирилл, ты рехнулся? — спросил отец.

— Я с ума сошел, — ответила Кира.

Сева не оглянулся, не сдвинулся с места. Продолжал циклевать пол.

«Он — корова! — решила Кира, разглядывая красивое, хорошо слепленное, наклоненное к полу лицо студента. — Корова!.. Корова!..» И вышла из комнаты.

Эх, если б. Сева видел, с каким аппетитом Кира хлебала суп и уписывала гречневую кашу с поджаренным луком.