Он налил две трети стакана водки, выпил залпом, глотнул колы, закусил сервелатом. Сервелат он не любил, но ценил за простоту в обращении. С полчаса сидел неподвижно. Вспомнил лейтенанта и усмехнулся. А ведь ещё год назад его искренне терзало то, о чем он так глумливо повествовал этому пацану. Но летёху этого такой хренью не растерзаешь. Мальчик так и норовит без мыла влезть в какое-нибудь особо потаённое место. В душу, например. А впрочем, он без мыла не полезет. Он даже в пустыне мыло отыщет. Далеко пойдёт это прелестное дитя, потому что умеет ноги беречь.

Сиверцев ещё раз проделал те же манипуляции с водкой, колой и сервелатом. Вяло подумал о том, что этой ночью на территорию полка надо ждать крупного нападения. Здесь сейчас остался один батальон из четырёх. Вряд ли доблестные повстанцы упустят случай поживиться шестью вертолётами. А то, что они хорошо осведомлены о перемещениях наших вертушек, так это не надо к бабушке ходить. Ни «бабушка», ни разведка им не нужны — кругом свои да наши. И то, что сегодня здесь охрана — полторы калеки, они конечно тоже очень хорошо знают. Впрочем, на судьбу вертушек Сиверцеву было также плевать, как и на свою собственную. Он поставил остаток водки в холодильник. Больше пить не стал, но вовсе не потому что хотел быть посвежее накануне тревожной ночи. Он мог бы и напиться перед боем, если бы хотелось. Но не хотелось. С некоторых пор Сиверцеву стало невыносимо скучно быть пьяным. Именно скучно. Не интересно. Не снимая белой эфиопской формы и ботинок, он завалился обратно на кровать, и вскоре уже мирно посапывал.

Сигнал тревоги посреди ночи прозвучал вполне ожидаемо, как будильник поутру на кануне рабочего дня. Сиверцев чётко вскочил, схватил автомат с примкнутым штык-ножом и выбежал на улицу. Тихая эфиопская ночь уже успела пропитаться запахом горелого пороха. Странно, но почти непрерывный треск автоматных очередей только подчёркивал тишину, а вспышки пламени, вырывавшиеся из множества стволов, делали окружающую темноту ещё более глубокой. Андрей ни о чем не думая, как-то почти рефлекторно и равнодушно занял оборону, мгновенно автоматически оценив какой сектор обстрела оставался незакрытым. Вместе с ним оборону держала немногочисленная эфиопская охрана да пара русских прапорщиков. Доблестным и очень важным советским инструкторам и советникам ночью здесь конечно было не хрен делать.

Нападавших почти не было видно. Чёрные воины в тёмной ночи. Даже когда вспышки выстрелов выхватывали из темноты отдельные фигуры, казалось, что это не люди, а просто ночь надувается чёрными пузырями. Внезапно Сиверцев испытал острый приступ ненависти к этим пузырям тьмы. Он почувствовал в себе странное желание собственной рукой проткнуть их все до одного, как будто таким образом можно было уничтожить саму ночь — и никогда больше не будет этой подлой темноты, вздувающейся чёрными пузырями, искрящейся своими невообразимо гнусными фейерверками. Ему вдруг показалось столь же гнусным отсюда, из укрытия, устраивать ответные фейерверки, как будто это было участие в игре, которую навязала тьма. Наверное, это был припадок: расстреляв последний рожок, он рванул из укрытия за территорию базы, прямо навстречу тьме с её пузырями. Пару раз штык-нож автомата погрузился в мягкую плоть — сверкал белозубый оскал — капля белого цвета в море тьмы — и пузырь исчезал. Потом он почувствовал острую боль в груди, и на некоторое время всё исчезло.

Андрей сам не понял, как это вышло, что он видит поле боя сверху. Боли не было, он ощущал в себе такую лёгкость, как никогда в жизни. Ему захотелось подняться чуть повыше, чтобы увеличить угол обзора и это сразу же произошло от одного только его желания. Значит верующие правы и душа может существовать без тела. Ему всегда хотелось в это верить, только он сомневался. Ну конечно же они правы, дорогие, замечательные верующие. Ведь он же умер, а всё-таки существует. Теперь он может летать. У него совсем ничего не болит. Нет даже привычной головной боли и столь же привычной тяжести в желудке. Господи, как хорошо, что ему больше не надо таскать на себе этот мешок с нечистотами, именуемый человеческим телом. Оно, его опостылевшее тело, осталось где-то там во тьме кровавой ночи с её тёмными пузырями, к которым он больше не испытывал никакой ненависти. А ведь и душа тоже не болит. Он избавился, наконец, от этой мрачной, гнетущей, постоянной душевной боли. Душа — это он сам. Душа по-прежнему существует, но теперь и ей хорошо. Вдруг в его сознании шевельнулась тревожная мысль: да ведь он большой грешник, и если верующие правы (а они-таки правы!) его душу ничего хорошего не ожидает. Скоро, наверное, за ним придут бесы и поволокут его душу в ад. Эта мысль вывела его из бездумного наслаждения блаженной лёгкостью, он начал озираться, предполагая увидеть приближающихся бесов, но увидел нечто совсем иное.

Внизу в тёмном море всё ещё полыхающего боя двигалась огромная фигура средневекового рыцаря в белом развевающемся плаще. Рыцарь этот был какой-то не обычный, словно пришелец из иного мира. Его белый плащ не просто смутно угадывался во тьме, как это должно было быть на самом деле. Плащ виднелся очень отчётливо, он был, как будто врезан в ночь вроде инкрустации. Кажется, он чуть-чуть светился, но никакого сияния не излучал, от его внутреннего матового свечения окружающая тьма ничуть не становилась светлее. На левом плече белого плаща был отчётливо виден кроваво красный крест по форме напоминающий царские георгиевские кресты. Рыцарь наносил вокруг себя удары огромным мечом, который держал двумя руками. От этих страшных ударов то и дело взрывались фонтанчики крови, тоже почему-то отчётливо видные, хотя сами эфиопские боевики по-прежнему угадывались смутно. Стрельба понемногу стихала и вскоре полностью прекратилась — никто больше не решался бороться с этим величественным белым воином из мира иного. Рыцарь остановился и опустил окровавленный меч, во тьме светившийся, как рубин. Как крест на его плече. Андрею показалось странным, что меч окровавлен, а на белом плаще рыцаря нет ни единого пятнышка крови. Рыцарь между тем осматривался вокруг себя. Теперь Андрей мог рассмотреть его строгое мужественное лицо: аккуратно постриженная русая борода, короткие волосы. Это лицо несло на себе печать воистину неземного покоя. «Силён мужик, — подумал Сиверцев, — навалил горы трупов, но это, кажется, его нисколько не взволновало». Тем временем рыцарь, видимо обнаружив искомое, направился к своей находке быстрым шагом, впрочем, совершенно без суеты. Рыцарь над чем-то склонился, Андрею захотелось посмотреть, что там такое. Уже привычно одним лишь усилием мысли он понизил свою высоту и увидел, что рыцарь склонился над… ним, над капитаном Андреем Сиверцевым, точнее над его безжизненным телом, на груди которого расплылось кровавое пятно. Рыцарь извлёк откуда-то бинт и, вспоров маленьким кинжалом на теле Андрея форму, приступил к перевязке. Андрей захотел крикнуть ему: «Не надо, брось, я мёртв. То есть я жив. Мне хорошо. Не утруждай себя». Андрею показалось, что он действительно это произнёс, но он не услышал собственно голоса и понял, что не в силах обратиться к своему непрошеному спасителю, который тем временем продолжал перевязку. Едва задумавшись о том, как бы ему объясниться с рыцарем, Андрей заметил, что его высота снижается помимо его воли. Он понял, что падает в самого себя, в собственное тело, прямо под ноги рыцарю. В тот же момент он почувствовал острую боль в груди. Потом всё исчезло.

Фаранти[2]

Капитан Андрей Сиверцев прибыл в Эфиопию в декабре 1986 года. Как он хотел этой командировки, как добивался её! И не куда-нибудь в Африку он хотел, а именно в Эфиопию, чем приводил в крайнее недоумение своих сослуживцев. Они только плечами пожимали: «Какая на хрен разница: Ангола, Мозамбик, Эфиопия… Везде пустыня, везде негры и платят нашим везде одинаково». Андрей иногда прикалывался: