— Нет, — прошептала она в невыразимом испуге. — Я не ошиблась: на ее лице печать!

В эти роковые слова мадам де Фержоль вкладывала чудовищный смысл, о котором Ластени, невинная Ластени, и не догадалась бы, услышь она их.

— На ее лице печать! — повторила баронесса.

Не в силах больше смотреть на дочь, она поставила лампу на столик в изголовье. Внезапно ею овладела ярость, и, готовясь размозжить лицо с «печатью», она занесла над Ластени распятие, как заносят молот. Вспышка гнева ослепила ее. Но мадам де Фержоль не обрушила тяжелое распятие на мирно спавшую девушку, в бешенстве она ударила по лицу себя — не менее жестокое деяние! Ударила изо всех сил, в неистовом желании кары, в приступе безжалостного фанатизма. Брызнула кровь. Ластени вдруг проснулась и, увидев мать с окровавленным лицом, бьющую себя распятием, в ужасе закричала.

— А! Теперь ты кричишь! Кричишь! — проговорила баронесса с чудовищным сарказмом. — Ты не кричала, когда нужно было кричать. Не кричала, когда…

Она не докончила в крайнем отвращении и страхе перед тем, что собиралась сказать, все еще сопротивляясь своему открытию.

— Притворщица! Лживая лицемерка! Ты сумела все скрыть, утаить, спрятать! Ты не кричала, зато твой грех вопиет сейчас, и голос твоего греха услышат все, как услышала его я! Ты не знала, что грех кладет печать, — печать, которая не запечатывает, но запечатлевает и все обнаруживает. Печать позора лежит на твоем лице!

Потрясенная недоумевающая Ластени не поняла ни слова и, наверное, лишилась бы рассудка, так ужасна была картина, которую она увидела в минуту пробуждения, но обморок спас ее от безумия. Суровая мадам де Фержоль не испытывала жалости к дочери, которую довела до обморока, и не стала приводить ее в чувство — упав на колени, она сжала обеими руками распятие, раскровенившее ей лоб, и лобызала ноги Распятого, раздирая губы о торчавший гвоздь.

— Смилуйся, Господи! Не карай за ее грех, за мой грех, ведь это я не уберегла ее! Заснула, как Твои неблагодарные ученики в Гефсиманском саду. Иуда пришел, а я спала, Господи! Прими мою кровь во искупление греха, моего и ее!

Она снова принялась бить себя распятием по лицу и груди. Кровь потекла ручьем.

— Распни меня на кресте Твоем, Страшный Судия!

Баронесса рухнула на пол в изнеможении, убитая мыслью о совершенном смертном грехе и вечной погибели, простерлась ниц перед суровым Христом, который раскрыл руки не для того, чтобы заключить спасенный Им мир в объятия, а для того, чтобы призвать на людей Божий гнев. Таким Он виделся матери, когда она раскинула руки крестом и, отвернувшись от полумертвой дочери, обратилась с мольбой к небесам.

Когда Ластени очнулась, мадам де Фержоль, обессилев, лежала на полу, прижимая к губам распятие. Приходя в себя, девушка пошевелилась с протяжным стоном, и стон ее вывел баронессу из оцепенения. Она поднялась и предстала перед дочерью — высокая, прямая, с окровавленным лицом.

— Ты все мне расскажешь, несчастная, — властно сказала она. — Я хочу знать. Хочу знать, кому ты отдалась здесь в глуши, где мы живем уединенно, как отшельницы, в глуши, где нет тебе ровни.

Ластени снова вскрикнула и уставилась на мать, оцепенев от испуга и изумления, — язык не повиновался ей.

— Довольно отмалчиваться! Хватит лгать! Хватит ломать комедию! Не изображай удивления. Не прикидывайся дурочкой, — продолжала жестокосердая мать, не мать — неумолимый судия, не судия — палач.

Бедную невинную, стыдливую девочку поразила слепая жестокость, оскорбила чудовищная несправедливость, и она разрыдалась от возмущения и отчаяния:

— Опомнитесь, матушка! Что я должна рассказать вам? В чем вы меня обвиняете? Мне нечего рассказывать. Я ничего не понимаю, кроме того, что ваши слова ужасны. Ужасны и несправедливы! Вы меня убиваете! Сводите с ума! Когда я слышу ваши страшные слова и вижу кровь на вашем лице, мне кажется, вы тоже лишились разума, бедная мама.

— Оставь мое лицо в покое. Оно в крови по твоей милости, пропащая, — оборвала ее мадам де Фержоль, резким взмахом руки стирая со лба кровь. — Не говори, что ничего не понимаешь. Не лги! Ты не хуже меня знаешь, что с тобой. Любая женщина знает, что случилось, когда с ней это случилось. Нутром чувствует. Ну, теперь-то я не удивляюсь, что ты в тот вечер отказалась от исповеди.

— Матушка! — не выдержала Ластени, которая вдруг догадалась, в каком страшном грехе подозревает ее мать. — Вам лучше всех известно, что такого не может быть. Я болею, мне плохо, но вовсе не потому, что со мной случился такой ужас. Кроме вас и Агаты, я никого не знаю. И я все время у вас на виду.

— Ты одна гуляешь в горах, — произнесла мадам де Фержоль значительно и зловеще.

Девушку оскорбило унизительное предположение.

— Вы меня убиваете, мама! Силы небесные, сжальтесь надо мной! Вам, только вам открыта правда!

— Как ты смеешь призывать небесные силы, грязная девка? Ты сама прогнала их, они тебя больше не слышат!

Мадам де Фержоль оставалась глухой к искренности, прозвучавшей в наивной отчаянной мольбе, и по-прежнему упрямо не верила в невиновность дочери.

— Мало тебе лжи, ты еще и кощунствуешь! — продолжала она вне себя от гнева и прибавила грубо, не стесняясь низких просторечных слов: — Ты брюхата! Срамная! Бесчестная! Ври, не ври, толку не будет! Ребенок родится вопреки всем твоим уловкам и уличит тебя. Ты погибла, лишилась чести. Но я хочу знать, кто тебя погубил, с кем ты лишилась чести. Отвечай немедленно: кто он? Кто?! Кто?!

Баронесса в ярости трясла дочь за плечи, затем отшвырнула ее от себя, и слабая, насмерть перепуганная девочка упала на подушки, побелев как полотно. Ластени едва оправилась от первого обморока, теперь за ним последовал второй, но твердая сердцем мадам де Фержоль не знала жалости. Покаявшись перед Богом в том, что не была бдительной и не уберегла дочь от смертного греха, она теперь затаптывала ее в грязь, поддавшись материнскому гневу. Баронесса сидела в изножье постели несчастной девушки, которую дважды повергла в состояние, близкое к смерти, и не пыталась привести ее в чувство — пусть опоминается сама как знает. А Ластени долго не могла очнуться. Много времени прошло, прежде чем она пришла в сознание. Вера не смирила гордыни в сердце баронессы, и родовитой даме, гордой по самой своей природе, не давала покоя мысль, непереносимая мысль, что какой-то мужчина, проходимец, возможно простолюдин, осмелился втайне обесчестить ее дочь, о чем она, мадам де Фержоль, и не подозревала! Ей нужно было знать его имя! Непременно знать! Когда Ластени открыла глаза, она увидела, что мать почти приникла ухом к ее губам, словно хотела подслушать — нет, вырвать клещами ненавистное имя!

— Как его зовут? Назови его имя! — в исступлении повторяла баронесса. — Лживая девчонка, я добьюсь ответа, вытяну проклятое имя у тебя из утробы вместе с твоим ублюдком!

Но Ластени, истерзанная ужасом и оскорблениями, ничего не отвечала, только глядела на мать широко раскрытыми пустыми мертвыми глазами. Прекрасные глаза цвета серебристых ивовых листьев навсегда потухли, с той поры никто ни разу не видел, чтобы они заблестели хотя бы в слезах, а слезы лились из них неиссякаемым потоком. Мадам де Фержоль так ничего и не добилась от Ластени ни тогда, ни потом.

С этой страшной ночи жизнь для обеих превратилась в ад, и с судьбой их не может сравниться ничья самая трагическая, мрачная, надрывающая душу судьба. В разыгравшейся истории неизвестным оставалось имя виновника, а уж всему случившемуся и вовсе имени нет! Мучительная, не ведомая никому драма разъедала жизнь двух несчастных женщин; родные по крови, связанные нерасторжимыми узами, они были неразлучны, но мать не знала материнских чувств, а дочь — дочерних, потому что обе не знали взаимного доверия и открытости. Как же дорого они расплачивались теперь за свою сдержанность и замкнутость! Как жестоко были наказаны! Глубочайший давний разлад таился в двух душах, разлад разрастался, а тайна сгущалась. Мадам де Фержоль стремилась скрыть даже от проницательной Агаты позорную беременность дочери, страшась огласки гораздо больше, чем Ластени, которая поначалу была уверена, что никакой беременности нет. Наивная девушка не сомневалась, что симптомы ее странной болезни лишь напоминают беременность. Уверенная, что мать чудовищно заблуждается, она старалась рассеять ее заблуждение — отчаянно сопротивлялась наветам, не сгибала головы, несмотря на непрестанные оскорбления и упреки. Только невинность обладает такой возвышенной стойкостью. «Придет день, и вы раскаетесь, что причинили мне столько горя, мама. Как же вы раскаетесь!» — говорила она тихо, с кротостью агнца, ведомого на заклание.