Она протянула руку и дотронулась до его меча. И сказала:

— Конь.

— Меч, — парировал он азартно, как бы включаясь в игру.

Потом она дотронулась до доспеха на груди, потом кольчуги, потом шлема, когда она дошла до перчатки, живой странно запоздал с ответом. Потом ответил. А потом он снял перчатку.

Его рука была теплой, выразительной и красивой. Она выглядела сильной и ловкой. Длинная сухая кисть с заметно утолщенными костяшками, сила и гибкость пальцев, которые обычно сразу и не примечаются, идеальный торец ногтя… Кисть была красивой формы, но кожа шелушилась, и виднелись розоватые признаки дерматита. На ее чувства снова легла тень из памяти. Такую руку она уже видела однажды, у одного из бессменных бессонных врачей Корпуса, в системе которую они защищали предпоследней, когда она приносила ему тех, кто еще мог дышать на поле боя. Напряжения, в котором работали они, не выдерживал даже модифицированный организм. Когда некого стало приносить, они ушли туда сами. Эти руки могли быть очень мягкими, а могли быть беспощадными. Ее перебросили, а они погибли. Все. И те, кто защищал, и те, кого они защищали.

Она дважды рассеянно повторила за незнакомцем, державшим ее руку в своей, глядя сквозь него в прошлое:

— Рука.

— …Рука…

Не пошевелилась, когда он осторожно, почти невесомо и странно для таких мужественных рук дотронулся до ее щеки, потом нежно провел указательным пальцем по переносице, потом мягко и тепло по внешнему веку…

И, став почему-то очень серьезным, шептал:

— Щека… шея… нос… глаз… лоб… губы…

Его дыхание участилось, возбуждение перестало подавляться на низко-инстинктивном уровне, и она чувствовала, как он проклинает себя за это, продолжая произвольно подавлять на высшем. Еще она чувствовала, что что-то в нем опять переменилось. Он хотел ее согреть, эмоционально. И боялся ее трогать. Как будто она была дождевой фигурой, готовой рассыпаться на мелкие брызги при его неосторожном движении.

Не прекращая своих успокаивающе-лингвистических уроков, другой рукой он пытался снять шлем. Он хотел, чтобы она доверяла ему. Он решил открыться, убрать внешние границы своего недоверия к ней, по крайне мере — железные. Наконец, ему это удалось. Его темные волосы были средней длины, относительно аккуратно-постриженные. Но, сейчас они были взлохмаченными и вспотевшими. Лицо было старательно выбрито, со следами мелких порезов, кожа была смугловатой и шершавой. Но, запыленное лицо можно было назвать красивым. Это было мужественное лицо с правильными чертами, озарённое звездным светом серых глаз, окруженных длинными ресницами. Цвет снайпера, — подумала Эрта, — у него может быть острое зрение. Выражение лица предполагало образованность, высокое общественное положение, благородство и величие души. Также оно выдавало человека жесткого до несгибаемости, обладающего большой физической силой и волей, и несокрушимую храбрость человека, привыкшего добиваться успеха. Его глаза были полны жизни и чувства, скрытыми за серым холодным стеклом, привыкшим к равнодушному презрительному взгляду. Сейчас они светились огнем печальной доброты.

Он продолжал шептать, гладя и почти лаская предмет изучения:

— … Ухо… волосы…

Эрта поддалась его трансу, и ее рука поднялась к его лицу. Она кончиками пальцев дотронулась до его жесткой кожи, почувствовав, как по его телу пробежала дрожь:

— Щека…

И начала повторять его движения и слова. Потом они перешли на одетые части тел. И, дошли практически до сапог Эрты, когда произошла заминка, и транс спал, из-за того, что Эрте указывать было не на что. На латах ее «учителя» сапог не было. Почти сидя на земле на корточках напротив друг друга, ошеломленные, они оба почувствовали себя в каком-то глупом положении. Он первым спас его. Поднявшись, и подняв Эрту, он отступил к дереву, пригнул ветку и сказал:

— Ветка.

Эрта тронула лист и вопросительно посмотрела на него:

— Лист.

— Лист, — повторила за ним она.

Они снова возвращались к изначальной игре «что это?» Постепенно, Эрта почувствовала веселье. Их лесную учебную обочину теперь озаряла яркая полная луна.

И вдруг это случилось. Чувства убийцы резанул далекий страшный крик души, испытывающей ужасающую боль и страдания, почти потерявший чувствительную окраску Живого из-за бессознательного звериного страха, даже нет, ужаса, испытываемого ею. Девушке не нужна была секунда, чтобы отреагировать, отключая все лишние мысли и чувства. Через мгновение ее уже не было на обочине дороги. Она устремилась на боль.

«Она сумасшедшая», — с облегчением подумал Ульрих, глядя, как иноземная красавица пытается разговаривать с его конем. Это открытие его немного удручило, но сумасшедшая богиня устраивала его больше, нежели ведьма в трезвом уме. Это объяснило бы и ее страшный желтый взгляд, которым она посмотрела на него тогда. Сумасшедшие боготерпимые создания, и им, по крайней мере, не требуется очищение огнем. Расслабляться он и не думал, но теперь она не заставляла его находиться в напряжении ожидания неизвестности и гарантированных неприятностей. Когда она улыбнулась, он поразился здоровью, ровности и белизне ее зубов, он сомневался, что даже лучший жемчуг может быть таким белым… если бы он захотел сравнить с чем-то цвет ее улыбки, он бы назвал камень королев — кахолонг. И уж точно он сомневался, что ему приходилось видеть такие зубы раньше. Если бы он был ребенком и верил в чудеса, то подумал бы, что она пришла из другого мира.

Ему нравилось слушать ее грудной певучий спокойный голос и отвечать на ее глупые вопросы. Она забавляла его, это даже увлекло. Он готов был говорить с ней несколько дней подряд, не сходя с места. В глубине души он понимал, что долго это не продлится, начинался закат, его отряд может начать беспокоиться и вернуться за ним, им надо было возвращаться в монастырь, их ждало дело, но сейчас ему не хотелось думать обо всем этом, ему просто хотелось говорить с этой странной сумасшедшей незнакомкой. Ему было с ней интересно.

Он догадывался, что она пытается научиться понимать незнакомый ей язык, поражался тому, с какой скоростью она это делает. Он бы даже восхищался ее умом, на первый взгляд превосходящим не только женский, но и многие из мужских, будь она здоровой, но он подозревал, что она просто заново пыталась изучить то, что однажды забыла, сумасшедшие нередко полностью теряют память. Он допускал, что она может быть чужеземкой, но сомневался, что она не знала его речи. А иначе, что ей тут делать одной, в глубине прусских земель. Ее разговоры с конем, не знание простых житейских истин и ее несдержанное удивление его именем, родом, титулами и положением, веселили его, за что он чувствовал смущение, грешно смеяться над богом обиженными созданиями, он жалел ее, но не мог ничего поделать с собой, жалкой она не казалась.

Довольно скоро он, наконец, узнал главное, из того, что хотел бы о ней знать. Ее звали Эрта. Чудное, но красивое имя, отметил он, ему почему-то сразу пришло на ум греческое слово 'эрос', и он не мог понять, почему она отождествилась у него с мужским языческим божеством, а не с женским. Возможно, из-за ее мужской одежды и мечей, а возможно из-за той странной неуловимой жесткой неженскости, сквозившей сквозь безграничную женственность всех ее движений. И тут она мягко подкралась к нему.

Справедливо говоря, она не кралась в истинном значении этого слова, потому что двигалась открыто и прямо, прямо в его устремленный на нее взор, но ее движение все равно казалось крадущимся, как большая черная кошка. И кошка тронула лапой его меч. Он не мог бы объяснить, почему ее действие показалось ему таким сексуальным. И почему его мысли показались ему такими извращенными. Он начал цепенеть, когда это невольно чарующее безумное чудовище начало лапать его закованное в снаряжение тело. Он как будто хотел ребенка, эту несчастную сумасшедшую, невинное дитя, не страшащееся его. Не ведающее кто он, и что он может с ней сделать. И в то же время он понимал, что невинным дитем она не была. Он не мог понять себя. И ему не нравилась эта внутренняя растерянность. Как бы в оправдание своим постыдным мыслям о ней, он решил продемонстрировать ей свое доверие и безопасность. Он снял кольчужную перчатку и осторожно взял ее руку.