— Я и не могу на него ответить… — краснеть поверх синюшной бледности от недавнего удушья — идея не из лучших; теперь Кесслер здорово походил на жоглара в гриме. Синее, красное, а местами и белое: кончик носа и веки.

— Тогда вставайте и убирайтесь вон! — Рене окончательно разозлился.

— Я поклялся выполнять… ваши распоряжения, господин Алларэ. — Говорить юноше было еще трудновато, но сил для очередной щенячьей дерзости уже хватало. — И я уберусь. Скажите только, куда. «К Сотворившим на суд!» — едва не ответил Рене, потом до него дошло, и он обрадовался, что вовремя прикусил язык: после такого ответа мальчишка наложит на себя руки, и это останется на совести приказавшего…

— Поклялись? Хорошо. Распоряжение первое. Вы ни при каких условиях, ни под пыткой, ни добровольно, не станете рассказывать кому-либо о том, что услышите, увидите или поймете, находясь при мне. Поняли?

— Да, ваша милость.

— Оставьте ваши церемонии. Господин Рене — вполне довольно. Распоряжение второе: ответьте же, с чего вы так вцепились в моего брата и герцога?

— Я очень многим обязан господину герцогу Алларэ, — глядя в стол, выдавил из себя бруленец.

— Надеюсь, достаточно многим, чтобы не предать его?

— Господин Рене!!! — рука выпустила кружку и оказалась на эфесе. Левая. «Левша, значит, — подумал вскользь Рене. — Как я, как Реми…». Тяжелый табурет с глухим стуком повалился на утоптанный земляной пол. Тесная комнатка рядом с общей залой харчевни не слишком подходила для гневных прыжков возмущенного юношества. Бруленец был почти на голову ниже Рене, и чтобы уставиться на того в упор, ему понадобилось задрать голову.

— Что вы распетушились, Кесслер?

— Ваш вопрос оскорбителен!

— А вы — весьма неискренни. Кесслер, вы не первый… молодой человек, решивший добиться благосклонности моего брата. Только среди этой породы пока не находилось полезных. Почему я должен вам доверять?

— Я же поклялся…

— Это не делает вас членом нашей семьи, а наши беды — вашими.

— Господин Рене! Или выгоните меня вон, или… Но перестаньте меня оскорблять! Я не хотел ехать к вам. Меня к этому принудили…

— Я еще помню ваш рассказ. Ладно, Кесслер — вы хотите быть при мне, и место для вас найдется. Но как только вы решите еще раз показать характер, я прикажу вам отправиться в родное владение. Это Реми забавляют подобные вам юные герои, но я — не Реми.

— Я буду беспрекословно выполнять ваши распоряжения.

— Надеюсь на это. Вы ехали всю ночь?

— Да, господин Рене.

— Так мне еще и придется ждать, пока отдохнет ваша лошадь… — вздохнул Алларэ. — Кесслер, вы явились удивительно не вовремя. Все же ему удалось вытряхнуть из мальчишки пыл и заносчивость. Бруленец сморгнул, пытаясь сделать вид, что глаза вовсе не наполнились слезами, потом провел по лицу рукавом, размазывая пыль и пот в бурые полосы. Рене еще раз вздохнул. Вокруг герцога Алларэ всегда крутилась стайка подобных щенков — и в столице, и в замке. Сынки собственных вассалов, столичные бездельники и заезжие провинциалы, готовые пробежаться по потолку, чтобы Реми обратил на них внимание, но ни на что не годные. Пустомели, чуть что, хватавшиеся за шпагу — ну и где был хоть один из них, когда Реми арестовали? Где этот вот прошатался половину девятины, почему не приехал раньше? Бродил вокруг Шенноры и строил великомудрые планы? Впрочем, этот хоть явился — остальные и вовсе разбежались…

— Сядьте! — свой приказ Рене подкрепил шлепком по плечу, а то незваный гость, кажется, совсем погрузился в страдания. — Пьетро, завтрак для господина Кесслера! Итак, господин Кесслер. Вы будете исполнять при мне обязанности порученца. Если вы проявите себя достойно, можете рассчитывать на чин лейтенанта личной гвардии герцога. Если нет — вы пожалеете о своей опрометчивой клятве. Ясно вам?

— Да, господин Рене.

— Итак, слушайте… Алларэ не собирался выкладывать мальчишке все свои планы, но диспозицию обозначить было необходимо. В конце девятины Святой Иоланды Рене узнал о том, что герцог и герцогиня Алларэ арестованы и заключены в Шеннору; седмицей позже — о смерти Мио. Если первое известие заставило его только безмерно удивиться и начать расследование, то второе стало последней каплей в чаше негодования. Ложные обвинения и убийство кого-то из членов семьи Рене, по обычаю герцогства, временно ставший главой Старшего Рода, не собирался прощать никому; а королю Ивеллиону II — особенно.

Рене собрал вассалов и отдал им приказ тайно, небольшими отрядами отправиться в Собру. Часть должна была расположиться в поместьях вокруг столицы, другая часть — в самом городе. Алларэ знал, что за их загородным поместьем и особняком будут следить, а потому выбрал несколько других точек. Он собирался сделать примерно то же, что пришло в голову юному Кесслеру — но не в одиночку, обрекая себя на провал из-за собственной глупости, а так, как следовало. Заранее все подготовив и спланировав. После этого Реми, — Рене в этом не сомневался — отдал бы алларским полкам городской стражи приказ покинуть город, и они вернулись бы в родное герцогство, а затем владетели объявили бы о своем выходе из состава Собраны. Требовалось сделать очень многое: и заранее предупредить всех вассалов, живущих в столице, чтобы они вовремя уехали в Алларэ, и спланировать штурм хорошо укрепленного замка, и не попасться на глаза агентам новой тайной службы его величества. Мальчишка Кесслер здесь был очень досадной помехой: если за ним следят, то весь план можно считать раскрытым. Наиболее сомнительным Рене считал объяснение, представленное порученцем: бруленцу «просто показалось», что нужно заехать в харчевню, а потом еще раз показалось, что нужно поинтересоваться именно у Пьетро, не здесь ли остановился господин Алларэ. Но кто мог ему сообщить, где искать Рене, который накануне ночью наобум выбрал этот постоялый двор, худший из трех в округе? Что ближе к истине: то, что у короля в каждой таверне по соглядатаю, или то, что Кесслера привело сюда чутье человека, страстно желающего кого-то разыскать? Выбрать Рене не мог. Он сидел на другом краю стола и невежливо разглядывал новоиспеченного порученца, который уплетал завтрак. Увы, на нем не появилось надписи, позволявшей разрешить все сомнения. Ни слова «подосланный», ни слова «верный» — вообще ничего, кроме здорового румянца на бледной, слегка конопатой, физиономии с темными кругами под глазами. Румянец был неудивителен: мальчишка во время разговора с Рене выхлебал уже полкувшина, и к завтраку — еще один, почти целиком. Пил он как лошадь, и, кажется, не пьянел. Да уж, общего у Рене и бруленца, как его там — Сорен? — оказалось достаточно; в свои девятнадцать Алларэ, пожалуй, был таким же. В голове — ветер, в сердце — пламя, только вот разума — ни на ломаный серн. Именно потому ему и хотелось утопить Кесслера в ближайшем колодце…

— Доели? Отправляйтесь спать, Пьетро вас проводит.

— Благодарю, господин Рене. Алларэ смотрел ему вслед, а потом — на плотно прикрытую Пьетро дверь. Теперь к вороху забот прибавится еще и необходимость следить за свежеобретенным порученцем. Если мальчишка действительно был вхож к Реми, а тем более — дружил с ним, то брат будет очень недоволен, если с Кесслером что-то случится. Герцог не любит, когда из-за него гибнут люди — даже подобные бессмысленные юнцы. Из-за порученца пришлось задержаться до вечера: коня, данного ему в доме герцога Гоэллона, юноша здорово загнал. Наездником он был паршивым, как убедился Рене, велевший выдать ему другую лошадь, а прежнюю — вести в поводу слугам. В Алларэ так плохо не ездили даже крестьяне. Кесслер одновременно сутулился и напрягал спину и плечи, в повод вцеплялся так, словно боялся упасть, а еще то и дело так его рвал, что не привыкшая к подобному обращению Змейка изумленно запрокидывала голову и останавливалась. Глядя на подобную езду, к полуночи Рене вконец разозлился. Он наорал на порученца и не отвесил ему подзатыльник, лишь побоявшись, что Кесслер и вовсе вывалится из седла. Взбучка, разумеется, не помогла: за час дороги никого верной посадке не выучишь.