— Например? — заинтересовался Эмиль.

— У тетушки Свары не только премилые девчонки, но и отличный стол, да и вино не хуже. Тебе понравится.

— Имя у тетушки какое-то… не слишком располагающее, — расхохотался алларец.

— С гостями она не ссорится, — тоже засмеялся Флэль. — Я проверял.

— Ну, раз так, то пойдем!

Пока приятели добрались до дома тетушки, прозвище которой вполне отвечало ее излюбленному образу жизни — она ссорилась с соседями, колотила веселых девиц и не давала спуску даже брандмейстерам, "имевшим наглость" требовать от нее порядка на чердаке и заднем дворе, — дождь трижды начинался и тут же утихал, словно шарахаясь от сердитого взгляда Флэля.

Убранство дома тетушки Свары отличалось той аляповатой роскошью, которой страдали все веселые дома Собры. Хозяйка не жалела ни цветастых шелков, ни позолоты, и результат отчаянно резал непривычный глаз. В широкой зале на первом этаже чередовались лиловые и изумрудные стенные панели, обитые шелком, диваны были и алыми, и желтыми, и фиалковыми. Освещалось все великолепие огромным числом позолоченных канделябров, отполированных так, что они едва только не светились сами по себе. Неудивительно, что алларец вздрогнул и на миг зажмурился.

— Привыкнешь, — усмехнулся Флэль.

— Надеюсь, кормят здесь не так… разнообразно.

— Кухня тамерская, — сообщил Кертор. — Правда, пряностей поменьше.

Эмиля явственно передернуло. Он тоскливо оглянулся назад, на дверь, но отступать было поздно: на них надвигалась разряженная еще почище, чем гостиная, кубышка. Тетка Свара широко раскинула руки, а потом всплеснула ими перед грудью. Толстые пальцы, похожие на колбаски, унизанные кольцами, соприкоснулись со звоном.

— Какой сегодня отличный день! — возопила она. Тоненький голосок больше подходил юной девочке, и Флэль опять покосился на Эмиля: он по опыту знал, какое впечатление производит на гостей контраст между объемами тела и голосом тетушки Свары. — Мой скромный дом посетили самые лучшие люди Собраны! Господа, будьте моими гостями!

Флэль посмотрел через необъятное плечо, обтянутое золотистой тканью с пурпурными лентами, и обнаружил, что его излюбленный широкий диван занят. Опираясь локтем на подушку, там возлежал мужчина в светло-зеленой рубахе. Длинные ухоженные волосы могли цветом поспорить с истинным золотом, которого в этом доме было не так уж и много.

— Мой обожаемый соперник! — не поворачивая головы, сказал золотоволосый. — И мой верный вассал. Присоединяйтесь, господа!

Кертор вздохнул. Реми не так уж и часто посещал подобные заведения, но если уж соизволял одарить веселый дом своим вниманием, то это означало добрых три дня веселья, да такого, что дым стоял коромыслом, а слухи ходили потом до следующего загула второго королевского советника герцога Алларэ. Отказывать же Реми, который, судя по медовой медлительности в голосе, уже был весьма нетрезв, означало ссору; этого Кертор не хотел. С кем из двух королевских советников ссориться безопаснее, он не знал. Оба зла — одно другого кусачее…

— Герцог, вы заняли мой любимый диван! — подходя, сказал Флэль.

— А вы мне проиграли прошлый поединок. Считаю диван трофеем, — вальяжно откликнулся Реми. — Да вы располагайтесь, тут на троих места хватит.

Флэль оглянулся на Эмиля, но того общество сеньора, похоже, нисколько не смущало, равно как и полураздетые двойняшки определенно разного пола, сидевшие на полу рядом с Реми. Изящная рука, на которой тяжелыми виноградными гроздьями блестели изумруды, играла локонами мальчишки. Керторца слегка передернуло: некоторые из развлечений Алларэ выходили за рамки его понимания. Далорн же спокойно уселся в кресло напротив и принялся изучать содержимое судков и супниц, которыми был уставлен стол.

— Вина, — потребовал герцог, хотя на столе и так стояли три пузатых кувшина.

— Я одинок, — вздохнул король, и глядя на тучи, набегающие на минуту назад еще ясное небо, повторил. — Я одинок.

Первый министр на всякий случай опустил глаза на дорожку, усыпанную мелким желтым, почти золотым, песком. Песок этот везли издалека, с южного побережья Огасского моря. Граф Агайрон лишь дважды бывал в Оганде, и то — в столице, но он мог представить себе, как волны серо-голубого, уже холодного, не то что возле Ноэллана, моря накатываются на берег, золотой от горизонта до горизонта.

Когда на песок падали капли дождя, первому министру всегда казалось, что он чувствует запах моря. Не далекого и невиданного Огасского — родного. Навье море, омывавшее берега Агайрэ, было совсем иным: туманным, холодным, неверным. Лишь две девятины в год оно унималось, вместо бурного негодования являя рыбакам настороженное молчание. Море напоминало о характере короля; а может быть — характер короля заставлял вспомнить о море.

— День за днем я несу на своих плечах все тяготы правления, и мне не с кем их разделить, — еще более определенно высказался Ивеллион.

— Любая девица Собраны сочла бы за счастье прекратить одиночество Вашего Величества, — ответил Агайрон.

— Девицы, — махнул рукой король. — Девицы бестолковы и шумны, но при этом себе на уме. Они думают только о себе…

— Ваше Величество, позвольте возразить, — поклонился первый министр. — Под вашим мудрым правлением в стране выросло немало и совсем других юных особ. Набожных, скромных и готовых полностью посвятить себя служению Вашему Величеству.

С языка привычно слетали все подобающие обороты, обходиться без которых мог себе позволить только Гоэллон (да и тот в последнее время избегал тревожить мнительность короля излишней прямотой). Впрочем, герцог всегда был велеречив. Его манера выражаться округлыми оборотами, в которых смысл терялся за формой, всегда раздражала Агайрона, но к должности королевского предсказателя и советника подходила как нельзя лучше. Гадалки и шарлатаны-провидцы всегда изъяснялись туманно и расплывчато, опасаясь быть пойманными на очевидной ошибке.

— Что же, и вы знаете таких? — заглотнул наживку король.

— Да, Ваше Величество, — еще раз поклонился Агайрон. Лишний поклон спины не ломит, как говорили… впрочем, в последние годы спину ломило довольно часто, но и король, кажется, начал судить о надежности своего окружения по числу поклонов. — Из девиц, известных своим послушанием и скромностью, а также красотой и отменным здоровьем, я могу назвать Мелинду и Монику Кертор, — после чего шансы керторок стать королевами, разумеется, сойдут на нет: первых названных Ивеллион отвергнет без раздумий.

— Керторские женщины шумны и необузданны, — не преподнес сюрприза король.

— Также много говорят о добром нраве и изяществе Виктории Меррес, племянницы маршала.

— С меня довольно и двух Мерресов, — фыркнул король. — Кабы третья не превратила дворец в плац…

Агайрон вежливо улыбнулся королевской шутке, всемерно продемонстрировав восхищение изяществом юмора, и порадовался про себя, что Ивеллион не спешит с восторгом отзываться на упоминание фамилии маршала. Может быть, рано или поздно до него дойдет, что Алессандр — не тот, на кого следует полагаться, а его сын — и того хуже.

— Рафаэла Алларэ, племянница господина советника Вашего Величества. Весной она была представлена ко двору, и, помнится, Ваше Величество одобрительно отзывались о ней.

— Для алларских девиц я староват, не находите, Агайрон? — усмехнулся король.

— Ваше Величество находится в самом расцвете мужской силы и красоты, — бурно запротестовал граф. — Любая девушка будет счастлива оказаться рядом с Вашим Величеством.

Король остановился и поковырял песок янтарным набалдашником трости, потом покосился на первого министра. Агайрон учтиво склонил голову под тяжелым взглядом выцветших голубых глаз. В последний год у короля почти всегда дрожали веки, и казалось, что он то ли собирается зарыдать, то ли разразиться гневным криком. Обычно случалось второе. Ивеллион кричал по поводу и без, кричал так, что ему мог бы позавидовать маршал Меррес, о луженой глотке которого ходили анекдоты. Впрочем, у маршала получалось солиднее. Орущий солдафон все-таки более естественное зрелище, нежели вопящий и размахивающий тростью король.