— Уже. Разбудил, наорал и требует. — Упрямое собственническое существо наклоняет голову, словно собирается бодаться. Именно его собственничество Деметрио совершенно не раздражает. Напротив, вполне уютно. Укрепленный лагерь, надежный командир. Таких мало, все наперечет. — Что за дурацкое шоу?

Командира укрепленного лагеря что-то смущает в происходящем. Он — ярко выраженный человек привычки, сюрпризов и перемен не любит, а тут, кажется, что-то идет не по накатанной колее. Интересно, что.

— Ну и прекрасно. Сейчас на меня наорет… может, уже прессу вызвал. Я, кстати — вызвал. А я на него в ответ наору, что мне ваши белые игры осточертели. Что у вас кому-то вашему вожжа под хвост, а у нас от этого программы останавливаются. — Деметрио откидывается на спинку стула. — Мне даже притворяться не надо. Я вас за это правда ненавижу и всегда ненавидел. У вашего правительства или неправительства, что еще хуже, приступ паранойи — а у нас в результате гражданская война на весь континент. Для тебя это древняя история, как они тут с Сообществом боролись, а потом с «Евангельским государством», а твои детки, которым ты головы на место ставишь — они все из этой древней истории и растут. Только у нас что-то выровняется… и сейчас то же самое. У нас от ваших игр больше народу умерло, чем во всей Европе за весь Великий Голод. Надоело мне. Я бы и сам влез бы, если бы вовремя понял.

Хозяин пожимает плечами, вздыхает — «ну как хочешь, тебе виднее». Это тоже хорошая черта, умение уважать чужие границы и не ломиться дальше, чем надо. Подростки у него с непривычки обалдевают и пробуют директора на зуб, и обламывают зубы-то.

Принял, выслушал и помог, точнее, сразу нашел тех, кто поможет — ловкого по компьютерам парня и преподавателя латыни, и вышла конфетка. Осталось только дождаться результатов, ну вот и результаты проснулись. Сейчас выскажемся, да так, что запомнят надолго и растащат на цитаты.

Слова выбирать не надо. Накопились, отобраны давным-давно.

И своим полезно напомнить, с какой я стороны. И, так сказать, избирателям. Со всех сторон неплохо. Хотя вряд ли достаточно. Но партизанская война, она всегда затяжное дело… можно бы уже привыкнуть.

А как хорошо сидели… некрашеный стол, плетеные кресла, рыба, сыр, вино… И почему всегда по таким дурацким поводам?

— Давай, еще по одной, пока они не доехали. Интересно, как выглядит штраф за управление государством в нетрезвом состоянии?

— Объясняю, — говорит Максим, стараясь быть очень вежливым. Оделся он тоже из вежливости, было большое желание прийти в том виде, в каком застал звонок. — К полуночи мы с Анольери составили модель, к часу я закончил первую фазу. После этого я пошел в бассейн, потом поужинал и лег спать. В два тридцать примерно. Через час вы меня разбудили, чтобы сообщить, что ваши действия увенчались неожиданным успехом.

Была такая мечта — проспать часов пять-шесть, сбросить напряжение, отоспать весь предшествующий день. Была и накрылась. Медным тазом с двумя именами на нем. Лучше бы вообще не ложился. Еще три тонны стимуляторов, и нервный срыв ваш.

— Вот сколько раз мне повторить, что я этого не делал, чтобы вы мне поверили, да? Я ему жаловался. Жаловался ему я. На вас, на вашего Морана и на весь мир в придачу. Я вашей супруге тоже жаловался, но она почему-то ничего не взорвала и никого не убила. Даже меня. Я и Джастине жаловался. И Анольери. И кому-то на биостанции. И двум кайрам… и из всех из них перемкнуло только вашего Одуванчика.

— Остальные уже привыкли! А мой Одуванчик — еще нет. Вот вас интересует, что мы хотели сделать? Не интересует, и правильно, потому что все пошло к черту. — Тише, тише… в конце концов, хозяин — барин, хочет и портит. — Вы зачем моему Одуванчику — постороннему! — сообщали то, что никому знать не полагается?!

— Ну стоял он тут. — Франческо растекается по креслу и вид у него такой жалобный, что сейчас, кажется, явится статуя командора и унесет его с собой. Из сострадания. — Он стоял и ничего не понимал…

— Редкий случай гармонии народа и власти, — говорит от окна Джастина. За окном еще темно, не рассвело еще, и где-то там везут Деметрио, и охрана ему понадобится совершенно точно: убью. Увижу и убью. Дважды. За вчерашнее и уже сегодняшнее. И держите меня все. — Вы идеально дополняете друг друга.

Ну да. Начальство, гениальное до идиотизма, и подчиненный, трепетный как левретка и неповоротливый как самосвал. Не уследил. Слышал же голоса, но было не до того. Не удосужился выглянуть и послушать, а тем более связать маршрут Одуванчика с разговором. Но предположить подобное?..

— Мне уже все сказали на сей предмет, — отвечает Максим представителю Мирового Совета Управления во Флоресте. — И сказали правильно. Но если кто-то думает, что качество моей работы повысится от того, что в дело влезет гиперактивный дилетант с депутатской неприкосновенностью и комплексом провинциала… простите, как их там называли, камикадзе-провинциала, то здесь произошла ошибка.

Начальство трогательно хлопает глазами… и молчит. Так ему и надо. Может быть, запомнит, что жаловаться нужно в подходящее дупло. Еще бы прямиком господину полковнику Морану позвонил, чтобы ему поплакаться в китель. Или зятю, тоже хорошая идея.

Далее происходит явление бригадира народу. Вот Деметрио не спал вообще. Он сделал свое дело и приятно провел время в ожидании. Губы по внутренней дуге обметаны темным, и пахнет от него вкусно, мысли о завтраке сразу просыпаются в желудке. Хорошее красное вино, много — значит, в обществе Рауля. Особенно замечательно. Одуванчик, впрочем, почти трезв — и слегка демонстративен, словно во время предвыборной агитации. Смотрится, конечно, хорошо, только аудитория маловата.

Открыть рот Максим не успевает. Никто не успевает. Даже Франческо.

— Слушайте, — говорит шустрый сеньор Лим, — до журналистов еще не меньше четверти часа. В трубку я все уже слышал. Можно я пока чаю выпью, если у вас есть, а скандал мы уже при них устроим, чтобы не пропадал?

Джастина хохочет. Как смеются фурии? Долго, с удовольствием, вытирая слезы и начиная под конец кашлять.

— Скажи, my dear, — вкрадчиво интересуется она, отсмеявшись и откашлявшись. — Ты и правда же решил, что тебя… попросили? Практически, обратились к тебе?

— Нет. — улыбается ей бригадир. Это только здесь его могут принимать за ханьца. В Китае его бы сразу определили в уроженцы Синцзяня. В уйгуры или в гуральские казаки. И у тех, и у других репутация такая, что их по слухам в ад не берут… черти не любят, когда их на повороте обходят. — Как я мог такое подумать, если меня никто ни о чем никогда не просил?

— Ну вот, видите. Его теперь можно хоть насквозь просвечивать. Он уверен, что так все и задумано. Безупречная операция. Вы бы что-нибудь такое делали, когда надо.

— Я и делал, — напоминает Максим. — На мне за это новую модель ноута тестировали.

Одуванчик стоит, облокотясь на спинку стула, и разглядывает всех с выражением глубочайшего презрения. «Вы этот спектакль приберегите для посторонних», написано у него на лице.

Ничего. Он тут поварится еще… сам будет свою надутую морду со стыдом вспоминать. Если вы утопнете и ко дну прилипнете, полежите год-другой, а потом привыкнете.

Но бить его здесь и сейчас — бессмысленно.

Не поймет и не поверит. Не поверит, что никто на самом деле от него не хотел решительно ничего, что он в неурочный час оказался в неподходящем месте, и вся эта его бравая инициатива не только полная самодеятельность, но и, по многим параметрам, злостное вредительство. Он хотел как лучше, и ему, и мне.

Господи, спаси меня от благосклонных — с недоброжелателями я как-нибудь сам разберусь.

— Главное в нашей работе — нечеловеческий фактор, — с саркастическим воодушевлением изрекает фурия.

— Главное в нашей работе сейчас, — мрачно говорит Максим, — постараться, чтобы журналисты не сочли нас персонажами телесериала.

И уточняет.

— Ситкома.