В своем «Послание к Готхарду Кеттлеру, герцогу Курляндскому и Семигальскому» лифляндские дворяне Иоганн Таубе и Эларт Крузе, тайные агенты сэра Сесила и бывшие опричники, а затем перебежчики, писали:

«…Остановился крымский хан в селе великого князя Коломенском под Москвою, а его три сына в Воробьеве, очень близко от Москвы, и послал в Москву в первый день несколько тысяч людей душить, грабить и жечь. Татары сперва ограбили все дома, убили людей и проникли в замок, расположенный на противоположной стороне; они должны были вернуться обратно только по причине большого огня и дыма. И произошел такой пожар, и Богом были посланы такая гроза и ветер и молнии без дождя, что все люди думали, земля и небо должны разверзнуться. Татарский хан сам был так сильно поражен, что отступил немного со всем своим лагерем и должен был снова устраивать лагерь.

И в три дня Москва так выгорела, что не осталось ничего деревянного, даже шеста или столба, к которому можно было бы привязать коня. Огонь охватил также пороховой склад, стены которого были больше 50 сажен, и сожрал все, что еще оставалось; все двери в замке и городе, наполненном мертвыми телами, выгорели. И в том же сильном огне сгорело больше ста двадцати тысяч людей, считая одних только именитых, без простых мужчин, женщин и детей, без бедных крестьян и сельского населения, которое выбежало из всех концов, сгорело, задохнулось и погибло.

В общем, невозможно описать это со всеми горестными подробностями, еще невозможнее для того, кто сам этого не видел, поверить, что за бедственное зрелище это было. Московский ручей, который течет почти посредине города, от огня превратился в кроваво-красный. Люди большею частью задохнулись, а не сгорели, так что и за удесятеренную сумму нельзя было найти людей для погребения… Крымский хан не только уничтожил и разорил во время похода несколько тысяч людей в 36 областях или княжествах, не только захватил сто тысяч пленных, кроме лошадей, скота и других драгоценных сокровищ, но намеревался преследовать великого князя и дальше, если бы не получил от пленных известие, что герцог Магнус выступил в поход с пятнадцатью тысячами воинов. Татарин обдумал еще раз все свои действия и решил, что он зашел слишком далеко в Московию и мог быть захвачен при отступлении, и так как он поверил полученным известиям, то не захотел дальше доверяться счастью и повернул назад…».

Отягощенные добычей и пленниками, татары и ногайцы возвращались в начале июня 1571 года в свои улусы[69]. Нескончаемый поток воинов, повозок, лошадиных табунов месил грязь рязанского шляха, который тянулся по холмистой равнине и дремучим лесам. Иногда по пути встречались и деревеньки, но все они были разграблены и сожжены ордой дотла. Тучи черного, разжиревшего от мертвечины воронья кружили в вышине, криками приветствуя своих «благодетелей», которые предоставили крылатому племени столько дармового корма.

В набег на Москву вместе с крымчаками пошел и ногайский мурза Ибреим с сыном, бежавшие из русской службы. Теперь он был доволен. Из отряда в сто тридцать человек, с которым Ибреим-мурза переметнулся к Девлет-Гирею, осталась половина. Но что такое гибель несколько десятков никчемных людишек по сравнению с полусотней повозок, нагруженных ценным оружием и защитным облачением, снятым с убитых русских воинов, дорогой посудой, тканями и мехами?

Девлет-Гирей щедр, да хранит его Аллах; он дал Ибреиму возможность не только собрать большой ясыр[70], но еще и обещал походатайствовать перед правителем Ногайской Орды[71] князем Тин-Ахмедом, которому мурза приходился племянником, о предоставлении ему богатого улуса.

Обоз Ибреим-мурзы постепенно вползал в лес — словно толстая длинная змея после удачной ночной охоты. Рядом с мурзой ехал его сын. В отличие от благодушествующего отца, предававшегося лазурным мечтаниям, юный батыр чувствовал себя неуютно. Его пугали огромные деревья, высящиеся по обочинам, и густые, темные заросли, где могли укрываться остатки русских отрядов, разбитых войском Девлет-Гирея. Молодой ногаец, отменный охотник и, несмотря на юные годы, хороший следопыт, интуитивно чувствовал надвигающуюся опасность. Но признаться отцу в своих опасениях не решался, чтобы не быть обвиненным в трусости.

Не зря беспокоился сын Ибреим-мурзы. В лесу притаились разбойники Кудеяра. Атаман в полном воинском облачении сидел под высоченным дубом вместе со своей боевой подругой Анной и полдничал. Он был темен лицом, кряжист, с короткой черной бородой, в которой уже начала пробиваться седина.

Вооружение Кудеяра было не хуже, чем у какого-нибудь князя: бехтерец[72] с золотой насечкой, бармица[73], наручи, бутурлыки[74], сабля с елманью[75] в дорогих ножнах, украшенных драгоценными каменьями, поясной нож, которым он в данный момент резал холодное мясо.

Рядом с атаманом, на траве, лежал булатный шелом с железной личиной-маской, закрывавшей лицо. Спереди шелома была прикреплена серебряная золоченая бляха с изображением святого Георгия. К соседнему дереву стояла прислоненная рогатина, древко которой, чтобы сподручней держать, было обмотано серебряным галуном; там же, на суку, висел и боевой топор-балта, украшенный золотой насечкой.

Что касается Анны, то ее облачение было поплоше. На ней была надета байдана[76], стянутая в талии широким кожаным поясом, голову защищала стальная мисюрка-прилбица[77], а на поясе висел меч-кончар[78]. Возле нее на траве лежал налуч — чехол с луком и тул — колчан со стрелами. Наряд Анны дополняли узкие замшевые шаровары и высокие сапоги. В этом одеянии разбойница была похожа на отрока-рынду[79], тем более что ее длинные волосы, собранные в пучок, прикрывала мисюрка.

Неожиданно откуда-то сверху раздался свист. Кудеяр поднял голову и спросил:

— Ты чего, Болдырь?

— Стоян знак подает! — ответил ему молодой крепкий голос.

— И што там?

— Знатная добыча, атаман. Обоз нехристей. И позади него шлях чистый. Никого.

— Откуда знашь, что добыча знатная?

— Так ведь я ужо и сам с верхотуры все вижу. Много телег и полон ведут. А комонных с полсотни, не боле. Надо брать.

— Ой, смотри, не обшибись…

— Иде такое было?

— Ладно, слазь долу. Будем брать.

Вверху раздался шорох, треск ветвей, посыпались желуди и дубовые листья, и спустя минуту на землю спрыгнул Болдырь, первый помощник атамана. Он был совсем молод, но в его высокой статной фигуре чувствовалась большая сила, а на курносом лице, как пером, была нарисована молодецкая удаль. Болдырь был в дозоре, поэтому его тяжелое военное снаряжение лежало внизу, завернутое в попону — от росы.

Быстро облачаясь, он сказал:

— В голове едет баскак[80] в плаще-багрянице[81] — чай, какого-нибудь болярина раздел, а рядом с ним молодой мурза. Кони у них… — Болдырь от восхищения зацокал языком.

— Баскака с мурзой брать на аркан. Остальных вырезать под корень, — приказал Кудеяр. — Да мотри, штоб полон не зацепили! Собирай людишек…

Болдырь засвистел как-то по-особому, и вскоре на поляну возле дуба высыпали разбойники. Люд, прибившийся к Кудеяру, был самым разным. У кого ноздри рваные, кто без уха, а кто и без обеих, — опричники баловались; были и калеки однорукие, и одноглазые, и косые, и хромые. В общей массе разбойников таких несчастных насчитывалось около двух десятков. Кудеяр держал их при себе лишь по той причине, что увечные отличались немыслимой храбростью и особой жестокостью; даже по-трезвому они творили такие страшные вещи, от которых у нормального человека могло случиться помутнение разума.