— О чем вы задумались, синьора мадре?

— Я задумалась, figliola[13], о том, что рисунок на полу можно воспринимать двояко, - и она показала ей на плитку: мраморные разноцветные элементы складывались в ромбоэдр, который казался вогнутым, стоило лишь представить соседнюю фигуру выпуклой.

— И впрямь! - воскликнула Беатриче, обрадовавшись этому открытию.

Как Ливия следила за служанками, так и Эрсилия полагала, что знатная дама должна исполнять домашние обязанности. Поэтому каждое утро она спускалась в кухню - просторный зал, где в двух очагах денно и нощно пылал огонь. Рано располневшая донна Эрсилия, со вздернутым носом, нередко в муслиновом тюрбане, подрубленном золотисто-зеленой ниткой, спокойно отдавала распоряжения и даже иногда брала с собой Беатриче.

Кухня представляла собой наполненную отсветами, запахами и звуками пещеру. С балок свисали кольца мортаделлы, черноваторыжая ветчина и копченые сыры в плетеных сетках. В медных котелках с кипевшим сельдерейным бульоном и пузырившимся рагу отражалось пламя. С вертелов капал на поддоны птичий жир, застилая дымной пеленой полки очагов, где над латинскими надписями, наполовину стертыми из-за мясных испарений, в застекленной нише возвышалось распятие. На кухне хранились необычные предметы: печные совки, кожаные мешочки с отделениями для пряностей, терки и решета, сита из конского волоса, кривые садовые и длинные кухонные ножи, кулинарные формы с фигурами, железные формы для миндального печенья, песты и коричневатосерые, словно каштаны, лакированные кружки. Служанки носили тазики с горячей водой и тарелки с требухой, нарезали лентами пасту, месили тесто для quaresimali[14], лущили бобы, сбивали масло и разделывали abbacchio - агнца Господня, или молочного барашка, еще не пробовавшего травы. Они таскали большие корзины, переполненные красным луком, испанским артишоком, чесноком, тыквами, кочанной капустой, а сверху на овощи с криком усаживался серый попугай Эрсилии. Он яростно клевал репу и распекал куропатку, которая, стоя на краю ведра, понемногу оттуда пила, и лапы ее отражались дважды - в медных стенках и в воде. Столы ломились от мертвой птицы: ощипанные бекасы, свесившие над краем красивые радужные головы селезни, перепелки с кровавыми ожерельями, рябчики со связанными перед жареньем на вертеле лапками и крыльями, выпотрошенные голуби. Освежеванные красные кролики вызывали у Беатриче слезы, ведь она видела, как по полу бегали еще живые собратья этих несчастных мучеников. Служанки смеялись и, поймав пушистый комочек за уши, притворялись, будто собираются зарезать его прямо на глазах у Беатриче. Донна Эрсилия не совсем понимала, почему дочка плачет. С тех пор Беатриче отказывалась от самых отталкивающих мясных блюд и больше не просила отвести ее на кухню. Эта чуждая ее окружению впечатлительность вела к полной изоляции и даже провоцировала на жестокость Джакомо и Рокко - юных извергов, однажды приславших ей в корзине распятую на доске кошку. Беатриче отходила после этого случая целую неделю, чем заслужила множество насмешек и репутацию неженки. Какая несправедливость, ведь, невзирая на томные нежные щечки, Беатриче была сильна духом! Но это сокровище, богатый запас на будущее, не следовало легкомысленно растрачивать - вода еще пригодится в пустыне, которую предстоит пересечь. Нужно лишь пожелать всей душой и телом, и появится сила, способная на все. Ну а для смирения с жестокостью требуется, конечно же, не сила, а слабохарактерность. Разумеется, это касалось жестокости в реальном мире, ведь жестокость легенд и картин - нечто совсем другое: урок, зрелище, катарсис или, возможно, пророчество?

— Зачем ты крестишься, Челио?

Старый слуга, который, проходя мимо «Юдифи и Олоферна», всегда крестился, серьезно посмотрел на девочку.

— Я крещусь, донна Беатриче, чтобы Господь спас и сохранил от злых духов, неприкаянных душ, вурдалаков и ночных бесов. Женщина на картине...

— Это Юдифь.

— И да, и нет.

Челио зашаркал прочь по галерее, и Беатриче осталась одна, в замешательстве кусая ноготь большого пальца. Она шпионила за Челио до самого вечера, когда над Римом рокотала, никак не разражаясь, гроза, и обнаружила старика на хозяйственном дворе, где он потягивал остатки гаэтского чекубо, которое уже стучало красной кровью в висках. Тогда Челио без лишних уговоров рассказал, что произошло с ним двадцать лет назад - зимой, под проливным дождем, пока он вез дрова, а буйволы увязали по колено в грязи.

— Она стояла у самой кладбищенской решетки - в белом платье, вернее, в рубашке, вся насквозь промокшая, словно только что вышла из реки. Я сжалился над нею и во имя Господа нашего предложил влезть на телегу. Она сказала, что живет далеко, за Порта Маджоре, и слова ее смыло дождем. В глубине большого сада виднелся домишко, и я одолжил женщине свой плащ, чтобы она сходила за одеждой и принесла его обратно мне. Не знаю, сколько времени я прождал. Наконец стало темнеть, и я побежал к домику. Там была всего одна комната с расставленными у стен картинами, и посредине за мольбертом трудился художник. Он спросил, что мне угодно.

«Мне бы хотелось поговорить с женщиной, которая сюда вошла».

«Какой еще женщиной?.. Нет здесь никакой женщины».

Но я бы мог поклясться. Тогда я показал на одну из приставленных к стене картин, «Юдифь и Олоферн» - вот эта блондинка!

«Эта женщина?.. Но это моя жена. Она умерла пять лет назад».

Так и сказал. Вдруг я увидел свой промокший плащ, брошенный на стуле. Не проронив больше ни звука, я взял его и ушел. Христом-Богом клянусь, все именно так и было, а художника звали Таддео Дзуккари, царство ему небесное. Он умер в том же году, после него остались долги, и потому все его произведения были распроданы за бесценок. Не знаю, как эта картина попала в руки дона Франческо - мне-то самому она не очень нравится, но мнением слуг хозяин не интересуется.

Почуяв, что речь идет о чем-то запретном, Беатриче никому не пересказывала эту историю, но стала еще чаще останавливаться перед «Юдифью и Олоферном», пытаясь уловить на лице призрака какие-то знаки, сильные чувства, способные приподнять могильную плиту.

Беатриче была слишком юна и пока не умела распознавать знаки и чувства, но тут было над чем призадуматься и чего испугаться. А еще было о чем помечтать, когда в золотисто-сиреневых сумерках из-за крашеных дверей доносились звуки теорбы. Беатриче шел седьмой год. Изредка она встречала в залах бородатого, неряшливо одетого человека, который покачивался, что-то выкрикивал и мимоходом больно бил ее тростью. То был ее отец - дон Франческо, граф Ченчи.

***

— Помнишь, X., нашу первую встречу в каменном холоде февраля? Конечно, помнишь, но я перескажу, размотаю эту старую киноленту перед твоим взором, который заслоняю, чтобы тебя узнавали только любящие. Не бойся, ни один аккорд сопричастности не выдаст тебя толпе - некогда моего отца и мать, брата и сестру, мужа и любовницу, а сегодня - мое немощное дитя, мою жизнь, мою крестную муку.

Это было в Музее Гальера[15]. В длинной дальней галерее, где розово-серый мозаичный пол напоминает легкие, в тусклом свете выставлялись детские рисунки: веселые или злые родители, даже маршал Петен - как всегда, жутко смешной, в нахлобученном, будто горшок, кепи и с румяными щеками, которые вместе с глазами и усами составляли французский триколор. Впрочем, там были и нарисованные цветными карандашами цветы, кошки с человечьими лицами и широкими полосами, открытые окна с видом на крыши и пасмурное небо. Мы так нуждались в ярких красках. Почти ни слова из твоих уст. Твоя всегдашняя молчаливость. Истина - часть речи, обойденная молчанием.