Ванессе на вид лет четырнадцать. Лайонел находит ее бесконечно забавной, относится к ней покровительственно, с нежностью и в ее обществе выглядит на десять лет моложе. Она же — милое дитя — не ведает о том, что исцеляет его раны, полученные на войне.

Миссис Ситон подняла палец. Звенящая нота, словно колокольчик, который вовремя зазвучал благодаря знающему свое дело лакею, опять появилась в ее голосе:

— Кажется, я слышу, как поэт спускается вниз. Да, вот и он.

Так бывает во время великих событий: на улице флаги, оркестр вот-вот грянет марш, почетный караул уже салютует, толпа в ожидании, но из-за поворота вдруг появляется не Ее Величество, а бездомная собака или посыльный на велосипеде и быстро проносится по парадной улице.

Роберт Ситон торопливо вошел в комнату, улыбаясь непонятно кому. Невзрачный маленький человек в помятом голубом костюме, выглядевшем так, будто в нем спали.

Он уже хотел было поздороваться за руку с собственными сыном и дочерью, но Дженет Ситон указала ему на меня. Мы обменялись рукопожатием. Изумление постепенно исчезло с его лица, сменившись истинно присущим ему выражением почти сверхъестественной внимательности. Я начал описывать впечатление от розовых кустов, возникшее с темой Спящей красавицы… Он слушал меня, я это почувствовал, не только ушами — всем своим слабым телом, нервами и внутренним слухом. Глаза его были опущены, будто он хотел уловить отзвуки моего голоса в своей душе. Когда я кончил, он на миг поднял глаза и глянул прямо в мои. Это был пронзительный взгляд.

— Спящая красавица… Да, — сказал он меланхолично. — И колючие заросли. Но задумывались ли вы, — на глазах он погружался, как крот под землю, в глубину собственных размышлений, — задумывались ли вы когда-нибудь, что на самом деле удерживало ее? Не шипы, а розы! Она стала пленницей собственной красоты и родителей, которые решили уберечь ее от судьбы, сделать неуязвимой. Королева, как вы помните, спрятала все веретена, да, это была ее вина. Я не верю в пророчество злой волшебницы. На самом деле бедной принцессе больше ничего не оставалось, как только слоняться без дела и любоваться своим отражением. Она вскоре заснула от скуки. Я не верю, что девушка уколола себе палец. И более того, — добавил он доверительным тоном, — я не верю в этого принца. Если бы он даже был, то никогда не пробрался бы сквозь колючие заросли. Это под силу только зверю, косматому зверю.

— У тебя в голове все сказки перепутались, Роберт, — сказала стоявшая рядом жена. — Пойдемте к столу.

В темных тонах, богато убранная, но не мрачная столовая. Все сияет — буфет, стол, за два века отполированный локтями, кресла в стиле ампир, подсвечники. Над камином портрет Лэйси — того самого, который построил этот дом на месте особняка времен королевы Елизаветы, сгоревшего во время пожара. Белые розы за окном. Изысканные кушанья. Прислуживает за столом карлик Финни Блэк, проворный и быстрый. Однако неловко как-то, когда слуга смотрит на тебя снизу, подавая овощи. Пока его нет в комнате, миссис Ситон говорит мне:

— Финни — выдающаяся личность. Настоящий шут.

— Вы имеете в виду — шекспировский? — К счастью, я уловил, как были произнесены эти слова.

— Да, в том, что он говорит, много мудрого, не правда ли, Роберт? Хотя гости всегда поначалу смущают его.

— И тогда он упорствует в своей глупости? — осмеливаюсь заметить я. Миссис Ситон в недоумении, но мне на помощь приходит муж:

— Мистер Стрэйнджуэйз цитирует Лейка: «Если дурак упорствует в своей глупости, он станет мудрым».

— Я думаю, что это полный вздор, — говорит Ванесса. — Он станет лишь глупее. Что и произошло с Финни.

— О, Ванесса, этот ужасный искусственный лимонад разъедает лак! Быстро вытри стол! — В голосе миссис Ситон скрытое раздражение. Ванесса вытирает салфеткой то место, где пролила лимонад, и шепчет:

— О, проклятое пятно! — Она выглядит возбужденной.

Я спрашиваю Роберта Ситона, над чем он сейчас работает. Прежде чем поэт успевает ответить, в разговор вклинивается его жена:

— Роберт сочиняет свой шедевр, — она опять волнуется, — эпическую поэму о Великой Войне — тысяча девятьсот четырнадцатого года, я имею в виду.

У Роберта на миг появляется страдальческое выражение лица. Писатели не любят говорить о несделанной работе. Хорошие, во всяком случае, писатели. Я бормочу вежливые слова о том, как долго, должно быть, лет десять все мы ждали новую книгу Роберта Ситона. Я рассказываю, что его ранние работы, особенно «Лирические интерлюдии», дали мне еще в школе представление о поэзии. Пол, который, казалось, полностью сосредоточился на еде, поднимает голову и неожиданно произносит:

— Да, но лучшее, что написал Роберт, это «Элегия на смерть жены». — Он бросает в мою сторону лукавый взгляд, словно говоря: да-да, Найджел, мы, ветераны королевских ВВС, тоже умеем читать, и высказывает несколько умных и тонких суждений о поэме. Роберт Ситон расцветает на глазах. На его простом, обеспокоенном личике появляется выражение нежности. Удивительная перемена.

— Это очень печальные стихи, — говорит Дженет Ситон, поджав губы, и добавляет словно против собственной воли: — Для меня, по крайней мере.

Наступает неловкая пауза. Усопшая жена, героиня «Элегии», мать Лайонела и Ванессы, все еще напоминает о себе. У меня вдруг появляется желание узнать о ней побольше. Лайонел первым нарушает молчание:

— Послушай, отец, помнишь того ирландского поэта, который гостил у нас перед войной, Пэдера Майо? «Сказать, чего не хватает вашим поэмам, Ситон? — как-то заметил он. — Они неплохие, но вам не удается то, что в своих стихах делаю я, — вы выплескиваете на страницу горячую кровь своего сердца. Вся эта ваша сдержанность — к чертям ее, говорю я!»

Роберт Ситон усмехнулся:

— Да, Майо был человек больших страстей. А потом он читал мне эту «Элегию» со слезами на глазах.

После ленча поэт повел меня осматривать имение. За домом, построенным в форме буквы «L», — кухня и помещения для прислуги занимали горизонтальную часть буквы — располагался травяной газон с огромным каштаном посредине. Далеко шли хозяйственные постройки: конюшня, коровники, склад инвентаря, маслобойня — все под одной длинной, покрытой мхом черепичной крышей, очень старой и потрескавшейся. Справа, напротив помещения для прислуги, в стороне от дома, стоит великолепный амбар. Ситон сказал мне, что он переделал амбар под коттедж и сдал Торренсам, своим друзьям, — художнику и его дочери, позже они придут пить чай.

Мы пересекли двор, обогнули хозяйственные строения и вошли в сад, окруженный стеной. В ближнем его углу был птичник. Поэт постоял с минуту, внимательно глядя на своих кур. Я почтительно остановился рядом. Наконец он сказал, искоса поглядывая на меня, полунасмешливо и полуотсутствующе одновременно:

— Кажется, что куры всегда удивительно беззаботны, не правда ли?

Приятный глубокий голос Ситона прозвучал так серьезно, что я не мог не улыбнуться. Без сомнения, это был опять намек на Китса, с его воробьем, выбирающим зерна из песка. Я спросил, ухаживает ли Роберт за птицей и коровами. Он ответил, что раньше делал все сам, но потерял к этому интерес, теперь вновь нанял садовника и скотника, иногда все же доит коров, это успокаивает.

За кирпичной стеной с железной калиткой тонкой работы открывались луга. Там и паслись коровы знаменитой гернсейской породы, напоминавшие коров Ноева ковчега. Слева виднелся густой лес, справа, огибая пастбища, текла Темза. Удивительно умиротворяющая тишина радовала глаз.

— Думал написать английские «Георгики», когда вернулся сюда. Но я не сельский житель, и природа сама по себе наводит на меня скуку.

— Вы сказали — когда вернулся?

— Да. После того, как умерли мой отец и старший брат, я получил в наследство этот дом. И деньги. Очень кстати. Как и всем другим поэтам, ничто человеческое мне не чуждо. Только слишком поздно. Там внизу мы купаемся. Пойдемте, покажу.

Я больше не стал задавать вопросов. Он говорил ведь вовсе и не со мной. Мы спустились к реке, осмотрели место, где у берега постепенно образовалась естественная бухта, немного дальше поднялись на холм. Ситон показал мне остатки висячих садов елизаветинских времен. Тогда и само поместье находилось на вершине холма. Потом вернулись обратно. Ветви каштана бешено сотрясались. Среди цветов и листьев мелькало уродливое лицо.