Написав эти строки, Дени встал и некоторое время внимательно разглядывал свое лицо в зеркале над камином. Так, в одном четком жесте, он конкретизировал свою абстрактную привычку к самоанализу. Он вгляделся в смуглое лицо с асимметричным ртом и глазами цвета подгоревшего хлеба. Все еще находясь в возрасте, когда губы становятся более тонкими и чувствительными, он уже обрел некую изношенность взгляда, как у старых священников и больничных врачей. Будучи не слишком уверенным в себе, не уверен он был и в своем лице, и потому удивляло его лишь странное чудо - эти черты, вырванные из хаоса, существующие отмеренный срок, но пребудущие во веки веков, его лицо, краткий отблеск между небытием и ночью. Ничто уже не могло отменить существование этого лица, его лица, бывшего им самим, недолговечного, но реального, как пламя, отраженное в темной воде.

Ему вдруг стало интересно, похож ли он на Бланш, хоть их родство было отдаленным. Он стал искать и нашел, счел это за ошибку, упуская ускользающее и, возможно, иллюзорное сходство, снова его отыскал, думая удержать, и опять потерял...

Внезапно его охватила зависть к вере, которой его кузина, по очевидности, обладала, раз смогла вложить в богохульство такую страсть, и позавидовал одушевлявшему ее пылу, этому двойственному источнику покорности и неповиновения, однако, попытавшись представить себе наслаждение, которое Бланш черпала в святотатстве, невольно вообразил страдание, похожее на свое собственное, непоправимое отчаяние ребенка.

Им овладело сильное смятение. Он отвернулся от зеркала, - по крайней мере, от внешнего - закрыл тетрадь, где описывал некоторые свои душевные состояния, и, как и ежевечерне, принялся за чтение, едва вернувшись в квартиру, которую занимал на улице Монж. Живя всего в нескольких метрах от своей нотариальной конторы, он мог позволить себе роскошь обходиться без автомобиля. Окна его жилища выходили на Арены Лютеции[9]. Темная и тяжелая мебель XVIII века выглядела скорее благородной, нежели красивой - в духе западных провинций.

У меня очень редко бывают гости. Один из них, впрочем, поинтересовался, почему у меня нет кошки. Я всегда любил животных, но в детстве мне не разрешали их держать, потому что, как говорила моя мать, к твари привязываться нельзя. А после того, вероятно, мне было уже поздно обзаводиться новыми привычками. Нуждаюсь я, впрочем, не в безмятежной дружбе. Не все кошки одинаково кошки, а принадлежность к этому семейству имеет свои степени и оттенки. Есть самые настоящие кошки, ведущие себя совсем не по-кошачьи, например, красавцы коты-рыболовы. Заговорив о коте-рыболове, я вдруг на краткий миг снова вижу перед собой золотую цивету - линсанг, быстро мелькнувшую в свете фар, прежде чем исчезнуть в джунглях, струящихся испарениями и соком. Иногда я путешествую, но в дальние края отправляюсь, из принципа, лишь изредка, принуждая себя заниматься скучными регистрациями, тяжбами и наследствами, хотя меня самого ничто не связывает и рутинные дела в мое отсутствие идут удовлетворительно, контора с мебелью светлого дуба, запах папок и копирки, холодные окна, очерченные серым дневным светом, мадмуазель Жандр с длинными, в синих пятнах, зубами и в выцветшей подмышками блузке, клерки в ярких галстуках, с лицемерными взорами, - все это часть моего существования. Я испытываю даже некое наслаждение от этой смехотворной зависимости и счастлив тем, что чувствую досаду.

.

Вчера мне нужно было зайти к одной пожилой клиентке, чьи перемещения ограничиваются пределами спальни. Возвращаясь по улице Де Боз-Ар - темной и фальшивой, с гулкими, обсаженными бересклетом в ящиках дворами, я прошел мимо гостиницы, где умер Оскар Уайльд, в соседнем с ней доме помещается магазин фотографических репродукций; рядом с прилавком, на мраморной доске, можно прочесть:

ТЕЛО БЛЕЗА ПАСКАЛЯ,

СКОНЧАВШЕГОСЯ 19 АВГУСТА 1662 ГОДА

В ЭТОЙ ПРИХОДСКОЙ ЦЕРКВИ СЕНТ-ЭТЬЕН-ДЮ-МОН,

ПОХОРОНЕНО РЯДОМ С ЭТИМ СТОЛПОМ.

R.I.Р

Два лика одного и того же поиска. Однако, если я завидую Паскалю, достигшему последних рубежей воображаемого в погоне за высшим свершением, то Уайльда мне жаль, ибо он имел несчастье видеть, как химера рассыпается у него в руках, и умер не столько из-за того, что был смертен, а из-за того, что однажды ее настиг. Да, химеру. Все любови - родящие, убегающие линии - параллельны, так как встретиться им никогда не дано.

Раскаленный каменный тигр храма Мендут схватил обезьяну, пожелавшую над ним возобладать, и, прицепив ее к собственному телу, безжалостно тащит по земле, пока она не умрет.

Я, конечно, знаю, что смерть обезьяны - всего лишь один из порогов, которые нужно переступить. Но тигр...

С некоторых пор Бланш стала неизменно появляться у нас с железной коробочкой, которую сжимала в руке с обгрызенными ногтями. Раньше в ней лежали пастилки от кашля - единственные сласти, дозволенные детям пуритан. Бланш рассказала мне, что у нее там хранится освященная облатка, и обещала как-нибудь ее показать. Иначе говоря, пока ее тетки выслеживали грех с хищным вниманием варана, подстерегающего добычу, Бланш фактически на их глазах совершала грех, страшнее которого не бывает - грех, который бы ей не отпустили. Причащаться, чтобы осквернять, исповедовать веру, чтобы богохульствовать – вот были единственные свободы ее детства.

Как-то раз, когда у открытого окна моя кузина произносила кощунственные слова, рвавшие мне душу, я вдруг увидел в оконном стекле отражение нас обоих: профиль Бланш, стоявшей ко мне лицом, и себя самого – на три четверти в фас, отвечающего на каждое богохульство содроганием и кратким рывком торса вперед, что можно было бы принять вызванное шоком негодование, если бы не движения губ и не напряженное внимание на моем лице - все, что выдавало поощрение, которое выказывал Бланш, до сих пор того даже не сознавая, будто диктуя ей слова, которые ожидал услышать, неслышно рождая внутри себя эти жуткие водопады, низвергавшиеся с ее губ.

Я часто возвращался мыслями к увиденному, особенно в те времена, когда еще верил. Будучи совсем ребенком, я все же усмотрел в этом свою ответственность или, по меньшей мере, сообщничество. Однако сознание этого сообщничества начало мучить меня еще раньше. Поскольку до того момента я неизменно приписывал богохульства одной Бланш, отводя себе лишь роль возмущенного зрителя, - втайне счастливый своей ранимостью, которой она, несомненно, завидовала, как позже мне суждено было позавидовать ее вере, - я никогда не говорил об этом на исповеди, подтверждая таким образом самому себе, хоть я в том и не сомневался, насколько я был не виновен в этих преступлениях. И вот внезапно и почти неоспоримо я обнаружил, что двигало мной, по сути, опасение лишиться привычного опиума и, более того, оказаться вероятным источником святотатства. Поэтому образ, увиденный в оконном стекле, дал мне богатую пищу для размышлений.

Подобно фараонам, египетский сфинкс позаимствовал свои зооморфные атрибуты у льва - солнечного и мужественного, олицетворяющего огонь-прародитель. Вот почему вопрос, задаваемый львом - не что иное, как вопрос о мистических связях между созидательным и разрушительным импульсами огня. Именно этим символом как таковым широко воспользовались алхимики Средневековья. Если материальное существование тигра, как кажется вначале, закрывает ему прямой доступ к определенному, четко ограниченному мифу, то сущность тигра, тем не менее, спонтанно приобщает его к тому, что Э.-Т.-А. Гофман назовет «Der Dunkle im Spiegel»[10]. Пантера, рысь и тигр следовали за Дионисом в его свите, ибо он - властелин скрытых вещей, сметного пьянства, безумия и тайных бездн. Являясь поочередно Богом и жертвой, вином и кубком, мужчиной и женщиной, Дионис повелевает метаморфозами. Иногда метаморфоза называется мимикрией