Движимая ударом, испытанным при получении материнского письма, в предвкушении встречи с отцом, которой она так долго ждала и на которую надеялась, но, увы, вовсе не при таких обстоятельствах, она отправилась туда как сумасшедшая, не дав себе времени даже задуматься над этим, слишком взбудораженная, чтобы найти в себе мужество снова все поставить под вопрос.

Когда она говорила матери о своей потребности в этом, она была совершенно искренна. В этом было ее единственное оправдание: семь лет ждала она этого часа. Однако, как и должно было быть в ее судьбе, отмеченной клеймом попранного долга, этот такой желанный час приходил тогда, когда она больше не могла жить без ощущения своей вины.

Она теперь корила себя за то, что поселилась в Туре… Но можно ли отказать умирающему отцу в его просьбе, которая ему наверняка многого стоила, так долго не созревала, когда она становится его последней волей? Конечно, нет. Но что же ей делать?

Упасть на колени, войдя в комнату, в которой затухала его жизнь, признаться в своих новых грехах? Нанести еще один удар сердцу, перенесшему уже столько ударов? Еще раз погрузить его в горе в тот самый момент, когда он явно на пороге смерти? Нанести ему рану в момент перехода в мир иной? Мыслимо ли это?

— Мы дома, мадам.

Ворота открылись, и двуколка въехала в усадьбу под лай тут же выскочивших собак. Обычность этого несколько успокоила Флори.

«Я сделала единственное, что могла, — сказала она себе, — принесла мир, даже если это был и обман того, кто удостоил меня своим прощением».

Октябрьские сумерки предвещали конец дня, который был теплым. Над рекой поднимался туман, ложившийся на склоны холма. Со стороны деревни, где сжигали мертвые листья, доносился запах дыма. Вдыхая осенний воздух, молодая женщина вновь ощутила себя на грани отчаяния. Этим же утром к ней приходил Дени, с тем же золотым кольцом. Неужели ей придется этой же ночью обмануть доверие умирающего отца?

— Идите в дом, мадам, вредно дышать вечерним воздухом, когда ложится туман. Пойдемте скорее.

Войдя в залу, она подошла к камину, протянула руки к огню. Сюзанна унесла ее плащ.

— Ужинать мне не хочется.

— Но надо же поддерживать силы. Не хотите же вы подорвать свое здоровье только потому, что заболел метр Брюнель. Кому это нужно? Съешьте хоть немного супа, печеное яблоко, сыру.

— Как скажешь, но есть мне совсем не хочется.

Она была в таком же состоянии, как в свое время на улице Писцов, когда знала, что идет навстречу своей гибели, и не делала ничего, чтобы это предотвратить. Впоследствии она научилась, однако, проявлять энергию, когда ей пришлось обречь себя на суровую, строгую жизнь, когда речь шла о наказании самой себя за детоубийство, которое закон признал лишь несчастным случаем, хотя сама она чувствовала виновной в смерти сына себя. Последовавший ужас, стыд, долгое угнетенное состояние… Филипп! Незабываемое выражение лица Филиппа, находившегося в полубреду, это лицо человека, пригвожденного к позорному столбу, словно разрезанного на куски… общее презрение, добровольное изгнание, годы покаяния — все это такое тяжелое прошлое, оказывается, не имело никакой власти над нею, оставило ее такой же беззащитной, как и в шестнадцать лет, перед тем, кто преодолел все препятствия на пути к ней?

— Я иду спать, Сюзанна.

Она дала себя раздеть перед огнем пылавшего камина, вошла в свою комнату и улеглась в заботливо согретую грелками постель, простыни которой отдавали запахом раскаленных углей.

— Спокойной ночи, Сюзанна.

— Спокойной ночи, мадам.

Дверь за служанкой закрылась.

Таким же, как вот этот, осенним вечером к ней вернулся Гийом.

Тогда, после ужина, не имея таких, как сегодня, причин спрятаться под одеяла, она вышла со своей борзой немного прогуляться перед сном. Было еще светло и не холодно. Тумана не было, а между ветвями деревьев в плодовом саду виднелась поднимавшаяся по небу луна в первой четверти.

Она помнит, как, проходя мимо погреба, вдохнула аромат молодого вина. Сбор урожая был завершен.

Внезапно собака пугливо залаяла. Сторожевая в это время лакала свой суп на кухне, а на Финетт нельзя было надеяться, если бы пришлось от кого-то защищаться.

В вечернем мраке чернели стволы яблонь и других деревьев, и когда от одного из них отделилась тень человека, можно было подумать, что это раздвоилось дерево.

Флори испугалась. И пришла в ужас, узнав подошедшего.

— Вы!

Что он сказал в оправдание своего появления? Он говорил о своих страданиях, блужданиях по свету, о страданиях и раскаянии, о своей по-прежнему жившей любви, о решении никогда не стремиться ее увидеть снова, о невыносимом страдании, о пожиравшей его любви, о том, как он ее разыскивал, о прошлом, о не отпускавшей его боли, о том, как она ему необходима, как безгранична эта потребность, владевшая им целиком.

Когда она стала требовать, чтобы он ушел и никогда больше не возвращался, она сама не верила в то, что говорит. Она уже поняла, что семь прошедших горьких лет ее не изменили, что она по-прежнему во власти этого человека, что ему достаточно лишь одного самого незначительного движения, от которого он пока воздерживался, чтобы вновь овладеть ею, и что потом все начнется сначала!

Она, однако, продержалась несколько недель. Потому что так захотел он сам. Узнав наконец о том, где она находится, Гийом обосновался со своим делом в Лоше, купив загородный дом — небольшую усадьбу между этим городом и Вансэем. Он поселил там садовника с женой и сам приезжал туда довольно часто. Именно отсюда он начал новое завоевание Флори, не давая ей покоя. Уходил всего час на то, чтобы верхом доехать до ее дома, где он появлялся всегда поздним вечером, чтобы его не заметили люди Флори. В заброшенной в лесу лачуге, на небольшом расстоянии от дома своей возлюбленной, он привязывал лошадь, чтобы защитить ее одновременно от непогоды, от диких зверей и от нескромных глаз, перелезал через стену и присоединялся к Флори сначала в плодовом саду, потом, с наступлением холодов, в башне с заостренной крышей, выглядевшей как сторожевая вышка замка, которая была совсем рядом. Первое время она пробовала запираться у себя в комнате, не выходить наружу, но тогда он ухитрялся подобраться к самому дому, тихо, терпеливо стучал в дверь, выходившую в сад, и ждал сколько угодно времени, пока она не выходила, рискуя быть обнаруженным.

Таким образом она принимала его в самом дальнем конце усадьбы. Сначала это были чисто платонические свидания, когда она изощрялась в своих попытках убедить его в том, что между ними ничего не может быть, что все кончено. Видимо, этим ее словам не хватало убедительности, да она и сама в них не верила, поскольку в один прекрасный вечер он без единого слова привлек ее к себе с таким огнем в глазах, что от этого одного закачалась вся выстроенная было ею стена.

За зиму Дело продвинулось мало, зато весна бросила их в объятия друг друга с таким неистовством, которое заставило позабыть обо всем на свете. Не принесло передышки и лето.

Небольшая комнатка, обустроенная в их убежище, заполнялась исступленным восторгом, без которого они больше не могли обходиться, который отдавал их в безраздельную власть друг другу, приковывал ее к нему. Никогда не пресыщаясь, они отдавались утолению своей любовной жажды с пылом и с тревогой, смесь которых придавала их наслаждению вкус горького перца.

— С того самого момента, когда я впервые вас увидел, любовь моя, я понял, что вы единственная женщина, с которой я смогу познать такие удовольствия, — говорил он в минуты затишья.

— И я, Гийом, тоже быстро поняла, что нам суждено вместе гореть на этом огне, — отвечала она голосом, в котором звучали фатализм и вызов.

Наступила осень, не укротившая этой потребности их плоти. Смогут ли они когда-нибудь насытиться друг другом?

Их влечение усиливалось ощущением жизни среди опасностей, лишь возбуждавшим взаимную чувственность. Постоянно эта опасность быть застигнутыми врасплох, обнаруженными, разоблаченными, подвергнуться наказанию за адюльтер: ведь Флори все еще официально была замужем, да при этом за крестоносцем, к тому же собственным кузеном Гийома! И еще одна опасность для Флори — возможно, самая страшная — зачать еще одного ребенка…