Подали сидр, молодое вино, соты с медом, свежие орехи, айвовый мармелад.

Луи Эрно, здоровяк с лицом любителя выпить, строивший из себя бонвивана[1], удачливый в делах и не обременявший себя излишней щепетильностью манер, не преминул изложить парижскому ювелиру причины, побудившие брата его супруги отправиться с ними в Вансэй.

— Бернар — суконщик в Блуа, — заговорил он. — Его дело, унаследованное от отца, идет хорошо, но его нужно расширять. Вот я и вспомнил о вашем друге — вы как-то говорили мне о нем, — занимающемся тем же ремеслом в Париже.

— Вы имеет в виду Николя Рипо?

— Вот именно! Не могли бы вы замолвить перед ним пару слов о моем свояке? В этом возрасте всегда нужна поддержка, и ему было бы очень полезно войти в контакт с одним из самых значительных членов его цеха в Париже. Он деятелен, честолюбив, не боится работы, умеет понравиться клиенту. Я думаю, что вы сами убедитесь в том, что он заслуживает внимания к себе.

— Не сомневаюсь в этом и буду рад поговорить о нем с моим другом Рипо.

Пообещав только что заняться молодым человеком, Этьен присматривался к брату Беранжер более внимательно.

Лет двадцати, крупный, может быть массивный, но без лишнего веса, с цветущим лицом под эффектными волосами, подвитыми хорошим парикмахером и цвета мореного дуба, блестящие каштановые глаза, мясистый нос, большой рот, созданный, кажется, специально для того, чтобы смеяться, но и кусать тоже всею полной зубов пастью еду, женщин и деньги, когда представляется случай, этот человек выглядел бы наделенным сердечностью, не проглядывай сквозь видимость веселости, откровенности какая-то чрезмерная жадность, суетливость, заставлявшая усомниться в его искренности и беспристрастности.

«Ба! — сказал себе Этьен. — Кто может порицать человека за это? Немного амбиции никогда не мешает, в конце концов это лучше, чем лень!»

Бернар, разговаривавший с Матильдой, Флори и Беранжер, разразился громким смехом, каким-то аппетитным и звенящим.

«Я не отказался бы иметь такого зятя, — подумал метр Брюнель. — Не надо забывать, что у меня в Париже две дочери на выданье… Когда он приедет в столицу по какому-нибудь делу, надо обязательно пригласить его к нам и представить Жанне. Для нее самое время избавиться от своего рифмоплета и серьезно подумать, как получше пристроиться!»

— Вы не скучаете совершенно одна в этой компании? — спрашивала тем временем Беранжер молодую хозяйку.

— Вовсе нет. Я занимаюсь садом, цветами, а главным образом сиротами из Гран-Мона.

— И все же вести такую отшельническую жизнь в вашем возрасте!

— Я живу такой жизнью, какая мне нравится, дорогая мадам, такой, какая мне нужна.

Беранжер не настаивала на продолжении этой темы. Они заговорили о чем-то другом.

Когда гости ушли, Этьен сообщил жене и дочери о своих матримониальных проектах, пришедших ему в голову за десертом.

— Вы скоры на руку, друг мой! — заметила Матильда. — Едва увидев впервые брата Беранжер, вы готовы сделать его мужем одной из дочерей! Не слишком ли это легкомысленно с вашей стороны?

— Отец семейства обязан смотреть вперед, дорогая. В конце концов, не так уж много хороших партий на свете. Мне кажется разумным не упускать тех, кто оказывается рядом. Этот Бернар явно не глуп, у него хорошая внешность и лучшая из профессий. Чего еще желать?

— Узнать его получше и чтобы он понравился Жанне, — ответила Матильда. — Но воздух уже свежеет, боюсь, как бы вы не простудились. Вернемся в дом, друг мой.

Флори, не участвовавшая в этом обмене мнениями, молча последовала за родителями. Она помогла матери усадить выздоравливавшего у камина, огонь в котором поддерживали весь день, и в зале царило тепло в сочетании с тонким запахом леса.

— Пойду соберу последние груши в саду.

Все время, с тех пор как родители поселились у нее, чтобы отец окончательно оправился после болезни, она не переставала бояться. Предоставляя им свою комнату под предлогом внимания, которое должна к ним проявлять, и забрав в башню все необходимые ей вещи, она поселилась там открыто для всех. Флори считала, что таким образом избежит лишних проблем и упростит свою жизнь. Не тут-то было. В объятиях Гийома, который приходил к ней так же часто, как и раньше, она, кроме угрызений совести, испытывала также постоянный страх разоблачения. Что, если мать когда-нибудь ночью придет к ней за чем-нибудь, ей понадобившимся, или же чтобы спросить ее о чем-то? Что будет со всеми четырьмя?

Гийома тревожил ее рассеянный вид, ее беспокойство, то, как она вздрагивала при малейшем необычном звуке, и не видел причин для такой тревоги.

Она наполнила корзину грушами с красноватой кожицей, не переставая думать о Том, что у нее будет небольшая передышка. Гийом следующим утром уезжал в Блуа, где у него были дела. Они не увидятся три или четыре дня, что гарантировало ей несколько спокойных ночей. Что за странная привязанность связывала ее с этим человеком, который ее околдовывал и тем не менее отъезд которого — правда, если ненадолго — был для нее облегчением? Что это было за чувство, так привязывавшее ее к нему? О, это-то она слишком хорошо знала! и лукавила перед собою, уходя от таких вопросов, но решила забыть на несколько дней эту не дававшую ей покоя тревогу. Ей хотелось быть просто дочерью, принимающей у себя наконец-то примирившихся с нею родителей!

Если до сих пор и удавалось относительно легко поддерживать видимость благополучия, Флори все же с болью чувствовала некий диссонанс, ощущала какую-то крошечную трещину, говорившую о хрупкости только что восстановленной связи. Восстановятся ли когда-нибудь во всей полноте семейные отношения, ностальгия по которым ее непрерывно мучила?

В этот вечер ей удалось в это поверить, и она легла спать, немного успокоенная.

На следующий день поднялся ветер, который, не утихая всю ночь, окончательно разбушевался наутро, пригибая к земле деревья, как июньскую траву; яростные порывы срывали с деревьев листву. Сушившиеся после стирки простыни оглушительно хлопали, как флаги кораблей, застигнутых штормом. Ветер набрасывался на плитки кровельного сланца, сломал два только что посаженных грушевых дерева, которые не успели закрепить подпорками, на последнем издыхании свистел в щелях под дверьми.

Этьена, который оба ветреных дня не покидал своего места у камина, где проводил время за шахматами вместе с женой, раздражали клубы дыма, вырывавшиеся из камина, когда порывы западного ветра загоняли его обратно в трубу.

— Прямо какой-то дьявольский грохот, — заметил он вечером следующего дня, когда прогремел особенно сильный шквал. — Словно пронеслась галопом какая-то адская кавалерия.

— Не люблю я ветра, — в десятый раз повторила Матильда. — В этом безумии неведомых сил есть что-то тревожное.

— И вы боитесь, мама, как бы не сорвало крышу с дома! — пошутила Флори, с наслаждением ловившая признаки традиций и даже каких-то привычных странностей родителей, всего того, чего она была так долго лишена.

— Вот именно, дочка. Никогда не забуду урагана, сорвавшего черепицу с крыши дома кормилицы, когда я была еще ребенком. Боже мой! Как мы перепугались, увидев вместо потолка черное небо через решетку голых стропил!

— Это был плохо построенный домишко, — подтвердил метр Брюнель, наизусть знавший эту историю и снисходительно улыбавшийся всякий раз, когда Матильда снова возвращалась к своему рассказу. — Нашему дому на улице Бурдоннэ, да и этому тоже, подобная неприятность не грозит, дорогая. Теперь над нашими головами надежные крыши, не так ли?

— Да услышит вас Бог, Этьен! Но все равно, не люблю я ветра!

Через несколько часов все стихло, а на следующее утро вернулся и полный покой. Оставалось лишь собрать в саду сорванные листья и изломанные ветви, поставить на место перевернутые вазы около дома, навести порядок в усадьбе, имевшей вид разграбленного хутора.

Солнце снова засверкало в небе, сиявшем чистой синевой, подобно свежеобожженному фаянсу.