Мистер Уитни Дибл поднялся, томно вытащил из кармана алый мундштук длиной в шесть дюймов, закурил сигарету и небрежным жестом стряхнул пепел. Алый мундштук, томный вид, небрежность жеста и манера стряхивать пепел на пол были у него новоприобретенными и вызывали крайнее неодобрение его товарищей.

— Меня нисколько не интересуют ваши пошлые планы, — проронил он. — Лично я еду в Париж заниматься живописью. Через пять лет буду выставляться в… ну, во всяких там картинных галереях. Желаю вам успешно загребать деньги и играть в гольф. Заглядывайте в мой petit chateau[2] когда будете за границей. А сейчас я испаряюсь, иду на этюды.

Уитни Дибл, ехавший навстречу славе в пульмановском вагоне, прибыл в Париж янтарно-жемчужным октябрьским днем. Оставив чемодан в гостинице, он вышел побродить по городу, радостный и счастливый. Площадь Согласия показалась ему величественной, как площадь перед королевским дворцом, а творение Габриеля два одинаковых корпуса Морского министерства — настоящей императорской резиденцией. Они были выше любого нахального нью-йоркского небоскреба — выше, и благороднее, и разумнее.

Все в Париже дышало жизнью более яркой и более взыскательной, чем жизнь дома, и не очень-то приветливой к незваному пришельцу. Уит чувствовал себя желторотым птенцом, провинциалом, но при этом страстно жаждал успеха.

Трепеща от тихого восторга, он сидел вечером на балконе, любуясь бликами света, испещрившими древние воды Сены, а утром помчался в студию мсье Сиприана Шелкопфа, где ему предстояло немедленно стать признанным гением.

Действительность не обманула его ожиданий. Студня мсье Шелкопфа (из старинного бретонского рода Шелкопфов, как он сам говорил) словно сошла со страниц романа: очень длинная, очень грязная, на возвышении — обнаженная натурщица. Девушки-художницы были в широких рабочих халатах, мужчины — в бархатных куртках.

Мсье Шелкопф с величайшим удовольствием принял Уита и его десять тысяч франков, уплаченных вперед.

Уит жаждал поскорее сесть за мольберт, чтобы стремительной рукой бросать бессмертные мазки на тугой холст. Он постигнет душу натуры до самых глубин и заставит ее светиться в глазах портрета, а тело он обозначит лишь легким контуром… Вот будет здорово, если первая же его картина будет выставлена в Салоне!

Однако прежде чем совершить прыжок в бессмертие, надлежало обзавестись подобающим богемным антуражем, и Уит, волнуясь, пустился на поиски мансарды на Левом берегу. (Снимать комфортабельную квартиру на Правом берегу значило быть буржуа и даже хуже — американцем.)

Уит нашел себе жилище на улице Феликс Фор. Комнаты были тихие и светлые, а Уит уже устал искать.

В тот же вечер он отправился в знаменитое кафе «Фанфарон» на бульваре Распай. О нем говорили, как об интернациональном (читай-американском) центре всего самого нового и самого скандального в живописи и поэзии и всего самого сокрушительного, что печаталось в критических разделах маленьких журнальчиков.

Тротуар перед кафе был заставлен столиками, за которыми сидело множество людей. Почти все смеялись, почти каждый чем-то останавливал на себе взгляд: девушки — в глубоко вырезанных платьях клеш; юноши — с кудрявыми волосами и проницательным взглядом, в эффектных пестрых куртках; грузные пожилые мужчины (эти казались здесь самыми молодыми) — с огромными бородами, похожими на фальшивые.

Уита подозвала к своему столику компания американцев. И не прошло и получаса, как он уже сговорился поехать на прогулку в Булонский лес с большеглазой девицей по имени Айседора, выслушал многократные заверения, что Париж — лучший город в мире для человека с Творческими Гормонами, и был приглашен на вечеринку одним веселым человеком, которому до мешков под глазами можно было дать года двадцать четыре, а выше — все шестьдесят четыре.

Вечеринка была отличная.

Гости сидели на полу, пили коньяк и старались перекричать друг друга. Хозяин, не заставляя себя упрашивать, показал около сотни своих творений. На его полотнах дома заваливались, а горы напоминали мусорные кучи, значит, это и было самое настоящее современное искусство, и Уита распирало от гордости и счастья.

С того вечера Уит зажил веселой, суматошной жизнью артистической богемы. Он чувствовал себя заправским художником, за исключением тех часов в студии мсье Шелкопфа, когда он пытался писать.

Уит, подобно другим стремительным молодым американцам, с изумлением обнаружил, как трудно работать медленно. В университете на лекции, длившейся пятьдесят минут, он успевал сделать двадцать живых и забавных карикатур. Оказалось, что корпеть пятьдесят минут над одним квадратным дюймом холста несравненно труднее. Вот в чем была его беда.

Уит не обманывался. Он мысленно рычал на себя: в его вещах не больше глубины и смысла, чем в картинках из журнала мод.

А мсье Шелкопф так ему прямо и говорил. Он останавливался сзади, щекоча шею Уита бородой, и изрекал: «Гм!» А когда мсье Шелкопф говорил «гм».

Уиту хотелось все бросить и идти копать сточные канавы.

И. Унт удирал из этого мрачного морга и шел в кафе «Фанфарон», к Айседоре, с которой познакомился в свой первый вечер в Париже.

Айседора живописью не занималась. Она писала книги. Разумеется, она ходила с портфелем. Однажды он раскрылся, и Унт увидел в нем бутылку вермута, чистую бумагу, прелестные красные, синие, зеленые и лиловые карандаши, носовой платок и шелковые чулки. Но он не испытал ни малейшего душевного потрясения, когда в тот же вечер Айседора сообщила, что она носит в портфеле черновик своего романа.

Айседора была из Омахи, штат Небраска, и любила целоваться.

Они устроили пикник в лесу Фонтенебло. Уиту казалось, что ничего на свете не может быть лучше, чем вот так угощаться бутербродами с сыром, бургундским и вишнями, а потом лежать под узорчатым шатром дубовых ветвей, оголенных октябрьским ветром, держа руку девушки, которая знала обо всем на свете и которая обязательно через год-два затмит прославленных Эдит Уортон[3] и Уиллу Кэсер.[4] Отношения их были по-детски чисты, но романтичны, как тени средневековых принцесс в островерхих головных уборах, которые некогда охотились в этом самом королевском лесу, оглашая его звонкими криками «Ату! Ату!».

— Ваш акварельный этюд собора Парижской богоматери изумителен, — сказала Айседора.

— Я очень рад, что он вам нравится, — ответил Уитни.

— Такой оригинальный по концепции!

— Да, я пытался сказать нечто новое.

— Правильно! Новое — это все. Пора отказаться от кубизма и экспрессионизма — старо. Сумасшедшие рисунки теперь не в моде. Должны быть какие-то рамки.

— Вот именно! Сдержанность — вот что нужно. Ах, черт, жалко, что вина больше не осталось, — сказал Уит.

— Вы милый.

Опершись на локоть, она поцеловала его, вскочила и стремительно полетела вдоль лесной прогалины. А он помчался вслед за ней, объятый восторгом, которого не охладило даже обратное путешествие в одном автобусе с толпой туристов, все время восхищавшихся не тем, чем надо.

Фанфаронская школа мудрости имела роскошную витрину, но мало товаров на полках. Слушать вечерами, как рассуждает о стилистических красотах Пруста[5] Майлз О'Селливэн, знаменитый ирландский критик из Южного Бруклина, было в высшей степени занимательно. Но когда Майлз в пятый раз заскрипел голосом утопающего: «Помню, как старина Марсель говорил мне: «Майлз, mon petit,[6] ты один понимаешь, что внешнее может быть выражено только через внутреннее», — Уит взбунтовался. Он взял такси, поехал в Англо-Американскую Аптеку и совершил самый «американский» поступок, на какой вообще способен человек, — купил пакет жевательной резинки.

Жевание резинки было не единственным американским пороком, глубоко презираемым в «Фанфароне». Все наши изгнанники сходились на том, что, исключая Польшу, Гватемалу и викторианскую Англию, самая отсталая страна на свете — Соединенные Штаты. Не менее жестокой критике подвергали они и американские небоскребы, свинину с бобами, Чикаго, домашнюю прислугу, джаз, Рено, лацканы смокингов, площадки-малютки для гольфа, рекорды авиаторов, зубную пасту, бунгало, миниатюрные кухоньки-столовые в нишах, жевательный табак, кафетерии, Бута Таркингтона,[7] корнфлекс, дешевые автомобили, мусоросжигатели, кукурузные початки, Кони-Айленд, ротарианские клубы,[8] бетонные дороги, идею пробных браков, фундаментализм,[9] проповеди по радио, аптеки, торгующие бутербродами, письма, которые диктуют, но не читают, шумные улицы, бесшумные пишущие машинки, Матта и Джеффа,[10] козырьки, защищающие глаза, сиреневые и лимонные чулки-гольфы, chile con came,[11] Крайслер-билдинг, Джимми Уокера,[12] Голливуд, бойскаутов, туристские базы, горячие сосиски, адмирала Бэрда,[13] безопасные бритвы, Шатокву и президента Гувера.