— Если помещик не пойдет на уступки, — сказал Александр, — снимем рабочих с экономии и откажемся работать. У него хлеб посохнет в полях да триста скаковых лошадей и три тысячи голов рогатого скота некормлеными останутся. Пускай поймет, что такое забастовка.

В воротах экономии показалась делегация крестьян. Братья Пархоменко шли по бокам.

Помещики стояли на веранде. Веранда была увита виноградом, широкие листья его, казалось, прилипли к стеклам. Цветы на клумбе были потоптаны полицейскими конями: стражники стояли по обеим сторонам веранды, прямо на газоне. Пристав Творожников сидел за столом, у него разболелась голова. Рядом с ним рассуждал Эрнст Штрауб. Из всех присутствующих он, как ему казалось, только один сохранил должное достоинство; он плотно позавтракал, побрился и переменил воротничок и галстук. И поэтому он считал, что более чем когда-либо имеет право учить всех. Он говорил громко, указывая на высокого и широко шагавшего Александра Пархоменко:

— Нужно выдергивать те растения, которые причиняют наибольший вред важному для нас виду злаков. Собственно вот кого нужно пристрелить.

— Как же его пристрелить, батенька, когда их несметная толпа? — с тоской сказал пристав Творожников. — И что это у вас за дом, где нет порошков от головной боли?

— Даже если у волков убить предводителя, они разбегаются, — говорил Эрнст, приятно и неторопливо округляя слова.

Ильенко-отец, с раздвоенной бородой и вытянутыми вперед губами, в белой широкой рубахе, весь багровый, быстро переступал с ноги на ногу, словно танцуя, тряс револьверами и кричал стоявшей неподвижно делегации:

— Уберите Пархоменко! Он не крестьянин! Я с ним разговаривать не буду!

Младший Пархоменко сказал:

— Мы к вам не на дуэль пришли. Мы пришли предложить переговоры.

От его спокойного и ровного голоса Ильенко опустил револьверы и сказал:

— Я ведь это про твоего брата Ивана Яковлевича. Я тебя признаю крестьянином.

— Сегодня я крестьянин, а брат рабочий, завтра я рабочий, а он крестьянин. Правда у нас одна. Вы нашу правду признавайте. А раз не признаете, мы уходим.

Делегация повернула обратно.

Ушли и кучера гостей, которые обычно жили долго и оттого прозывались «курортниками». Шел слух, что макаровские мужики разослали по окрестным селениям пакеты с призывом собраться на «всеобщий митинг» о разделе земли и о том, что помещики, вроде Ильенко, избивают крестьян и их делегатов.

Помещики обсуждали уход прислуги. Пристав Творожников прислушивался к их словам: «Эх, трусы!» Впрочем, нельзя сказать, чтоб он и сам чувствовал себя уверенно.

— Война!.. — сказал кто-то басом в глубине террасы.

— Вздор, — сказали в один голос Куница и Пробка.

— Нет, не вздор, — сказал Дорошенко. — Уланов придется вызвать.

А пристав Творожников все ходил и ходил по террасе и так трещал подошвами, что не только у него, но и у остальных разболелась голова. Ночью он послал одного стражника в город, а другого через Донец в казачью станицу Митякинскую. Стражник, мечтая о медали, добился согласия у казаков и избрал двадцать пять человек с охотничьими ружьями. Но казаки собирались не спеша. Стражнику не терпелось сообщить о своей удаче, и он решил вернуться один. Возле экономии его изловил крестьянский патруль.

Стражника вели через селение. Все улицы были запружены дрогами, телегами, бричками и верховыми. В степи было слышно тарахтение приближающихся телег. «Куда они вместятся?» — смятенно думает стражник, и он забывает, что может получить медаль, и думает, что может получить смерть. Он вспоминает, что за вторую половину июля еще не было жалованья, что жена молода… И ему стало страшно смотреть на высокого худощавого парня в черной рубахе, который стоит, опершись на ружье, возле костра. «Никак, сам Александр Пархоменко? Атаман?!.»

Двор громаден, темен, возле сараев жуют кони и кто-то тихонько звенит металлом.

Александр Пархоменко поднимает голову, и в глазах его отражается зловещий блеск костра.

— Фамилия?

— Григорий Ильич Кошин, — отвечает поспешно стражник.

— Говори правду.

— Так точно.

— Зачем ездил в Митякинскую?

— Господин пристав и господин предводитель поручили вызвать казаков. — Стражник вытягивает руки по швам и, стараясь не моргнуть, смотрит на атамана. К атаману подошел с вожжами в руках крутолобый парень и что-то шепчет на ухо. «Повесят», — думает стражник и бормочет торопливо: — А казаки, что ж, казаки рады сечь бедный люд…

— А ты не рад? — спрашивает атаман.

— Я-то? Господи! Я-то?

Пархоменко указывает на приземистого усатого агитатора, что со стариком проходит мимо костра.

— А его ты не сек?

— Я-то? Ваше благородие…

— Сколько казаков придет из-за Донца? Какое вооружение?

— Двадцать пять. Вооружение — дробовики.

— А из города кого ждете?

— Про город мне неизвестно. Отправлен один верховой, а кого приведет, не знаю.

— Ой, врешь!

Стражник падает на колени и крестится мелкими крестами, оставляя на груди следы мокрых пальцев.

— Ваше благородие, господин атаман, не вешайте! Говорю, как перед богом, не вешайте!

Он усердно стучит лбом в землю. Лицо у него покрывается пылью, глаза закрыты, изо рта бежит слюна.

— Вояка! — говорит Пархоменко. — Посадите его, хлопцы, в холодную. А ты, Рыбалка, ты, Шкворень, ты, Зубров, садись на коней да за мной к обрыву.

— Бонбу бы! — мечтательно сказал Рыбалка.

— И без бонбы хорош. Сам ты будто бонба, — рассмеялся Пархоменко.

Возле ворот он увидал брата. Иван стоял, прислонившись к забору, курил и отвечал на вопросы непрерывно подходивших крестьян. Была глубокая и тихая ночь, спичка горела в пальцах, почти не колеблясь. Брички все шли и шли на площадь. Сколько сел, сколько народу…

— А что в городе? Как Кронштадт и Свеаборг? — спросил Александр, хотя отлично знал, что из города посланцев нет.

— Надо полагать, держатся, — ответил Иван. — А ты куда?

— Да тут, разоружить кое-кого, — уклончиво ответил Александр.

— Ну, разоружай.

— Желаю, — сказал Александр, трогая коня.

— Желаю, — ответил Иван, и всем было понятно, чего желают братья друг другу, и крестьяне сказали в один голос:

— Желаем!

Четыре казачьи лодки неслышно переплыли Донец и приближались к песчаному обрыву. Здесь на песок можно вытащить лодки почти без шума и плеска, подняться по тропке, проползти небольшой луг и войти в сад помещика. Седой плечистый урядник с «георгием», раненный в японскую войну, вел лодки. За помощь предводителю дворянства он выторговал племенного жеребца и ждал еще каких-нибудь наград. Макаровоярских «хохлов» он ненавидел. Играя бровями, он говаривал: «Варвары и конокрады» и сейчас очень жалел, что ружья заряжены дробью.

— Картечью бы их, — сказал он, вздыхая и выпрыгивая первым на ласково хрустящий песок. — Весла-то суши, крещеные.

— Суши весла! — раздался вдруг с обрыва громкий и властный голос. — С чем пожаловали, станичники?

— А ты кто такой? — спросил урядник, кладя руку на эфес шашки.

— А я начальник боевой дружины, — сказал Пархоменко. — Видишь.

Было темно. На обрыве не то сидели, не то лежали люди. Звякнуло какое-то оружие и вроде как бы блеснули дула винтовок, и тут казаки подумали, что стоят они на голом песке у голой реки, по которой и вплавь пуститься нельзя, потому что речное сияние как ни слабо, а укажет твою голову. Бей на выбор. Сжалось урядничье сердце. Сжались и сердца казаков.

Начальник боевой дружины понял, должно быть, это, потому что бесстрашно спрыгнул с обрыва и подошел вплотную к казакам.

— Сдавай ружья, патроны, сумки, — сказал он скороговоркой. — Клади на песок.

Казаки положили на песок сначала сумки, затем патроны.

— Хорошие ружья, — сказал урядник.

— Головы еще дороже, — сказал начальник.

— Так, — сказал урядник, вздыхая и кладя первым свое ружье на песок. — Других распоряжений не будет?

— Будет, — сказал начальник. — Если еще вмешаетесь, станичники, красного петуха пустим. Хаты у вас деревянные, лето жаркое, а пожар станицу любит.