И еще раз кстати. Абсолютно некстати! Но тельце надо куда-либо перекантовать. Посреди кухни как-то… не украшает. Споткнуться можно ненароком опять же. Точь-в-точь по анекдоту: Вы на какой улице?! – На Г-… На Г-… – На Герцена, что ли?! – Д-д-да! – Как вы туда попали?! – П-П-Перетащил!.

Или, наоборот, не трогать, оставить все как есть. И уйти. Мало у него дел?! Дел у него, у Мерджаняна – выше крыши. Сказал ведь в трубку петрам первым, так и сказал. И к вечеру он не сможет быть. И завтра. Через недельку – пожалуй. А что тут стряслось, пока он дела делал, знать не знает. Ни он, ни баба его. Дела у Мерджаняна, дела! Отстаньте. Уходил – была жива, петры первые заявились – уже мертва? Чья, простите, проблема?!

Только предстоит сначала обтереть пальчики на ноже, после чего втиснуть орудие в кулачок трупика.

Трупик сжимал кулачок истинно мертвой хваткой. Не втиснуть. Да и восстановить первоначальную картину практически невозможно. Кремированного минтая опять на огонь, да? И квартиру спалить?! Конфорку включить, но не зажигать: вода перевыкипела и загасила? И газовую камеру устраивать?! Первый вошедший учует и тревогу затрубит. Ежели раньше из-за искры само не рванет и не возгорится пламя.

Да и заляпался он красно-бурыми пятнами, ворочая пиковую даму. И руки, и подошвы. Я не виноват! Будешь виноват!

Да и… Эка! Дела у Мерджаняна, дела! У него, у НЕГО, у Ломакина, дела! Он для претворения в жизнь этих самых дел сюда и вселился! Теперь что, в скверике ночевать, на чердаках в подвалах бомжевать?!

Он опустился на табурет и, стараясь не глядеть на жиличку-нежиличку, попытался сосредоточиться.

Попытка – не пытка. Попытка не засчитывается. Будет ли еще одна попытка? Звонят. Звонок. Звон.

Не брать трубку? Или брать? Положение безвыходное – а звонок все же намек на выход. Выход куда? Куда бы ни! Хуже не будет. Если то петрыэлтеры, он изобразит тоном безмятежность и занятость: старушенции хлеба купил, старушенция собирается кушать, а он, Мерджанян, спешит по делу, к вечеру постарается вернуться – ежели партнеры нагрянут раньше него, пусть подождут. Годится? Годится – в случае очевидного: звонят партнеры-петрыэлтеры. Больше то некому.

Ломакин метнулся по коридору в прихожую-зало, где надрывался телефон. Стрекозлом перемахнул через фаянсовую ванну, недотянул, ноюще прошершавил голенью о край, взвыл и, прихрамывая, допрыгал до аппарата. Кто у аппарата? Я у аппарата! Больше-то некому.

И только сдернув трубку, под монотонный непрерывный гуд понял: звонят в дверь. Ч-ч-черт! В каждой избушке свои погремушки. В собственной хибаре на Раевского он различал каждый шорох: бряк-звяк – это у соседей, это вентиль булькнул, это лифт, это телефон, а это в дверь. Здесь же еще не обвык, не классифицировал погремушки новообретенной избушки. Звонили не по телефону, звонили в дверь. А вот теперь не просто звонили, но и колотили.

Никого нет дома! А кто говорит? Говорит Москва. Московское время… м-мда… полдень без нескольких минут. До встречи с Антониной – два часа.

Здесь никого нет. Уходите и приходите позже! Когда? Попозже, Потом. Никогда. Посторонним вход воспрещен. Любой-загадочный там, за дверью, – посторонний. Петрыэлтеры имеют ключ – не колотились бы. И у жильца-Мерджаняна есть ключ. И у старушки-жилички есть ключ. Но их обоих сейчас нет. Гуляют, в очереди за молодой картошкой стоят – к вареному минтаю гарнирчик.

Посторонний не унимался – бабахал снаружи чуть ли не стенобитным орудием, судя по шуму.

Кто? Разве почта? Телеграмма-весточка от Гургена: долетел обнимаю. Почта обычно скромничает, не бабахала бы, тем более когда никого нет…

А – есть. Таись, не таись, Ломакин, а минуту назад прогрохотал из коридора в зало, где эхо – дай бог. Не дай бог! И посторонний снаружи явно расслышал: внутри-то, ага! И чем дольше никто не будет отпирать, тем подозрительней. Лучше отпереть. Не лучше, но если не отпереть – хуже.

Он щелкнул задвижкой и провернул два открывающих оборота. Успел отскочить, мельком сознания зафиксировав: наследил. Подошвы оставили красно- бурые отпечатки. Оглядываться не стал – ясней ясного, цепочка липких следов из кухни по коридору к двери. Лип-лип-лип-лип. Кто там?

Дверь распахнулась.

В зало впал амбал. Сильно кренясь, выставив плечо, готовое на штурм и попавшее в пустоту. Ломакин принял гостя гасящим хватом хотя мог уйти вбок, подсечь щиколотки на противоходе и вдогон приложить ребром ладони по загривку. Первая реакция была именно такой, на инстинкте. Но Ломакин сдержался. Не усугубить бы и без того усугубленную ситуацию. Однако… первая реакция все же самая верная.

Р-руки, с-сука! – гнусаво проорал амбал, блатно пихнув Ломакина открытой пятерней. Жилистый, мощные запястья и хилые бицепсы, впалая грудь и наработанный пресс – шоколадкой. Майка-безрукавка с Перестройкой, жеваные защитные штаны, кирзачи, кепка. И… ватник, заброшенный за плечо. Не по сезону, не по сезону. Для риэлтера-рэкетира – непрезентабелен. Для домушника-взломщика – шумноват. Типичный блажной работяга. Только вот тон…

Гнусавость сродни той самой, грозящей рыночными армянами. Не он, но – сродни. Ломакин холодно вспыхнул, побледнел от внезапного приступа ярости. Жаль, что сдержался – надо бы, надо бы подчиниться первой реакции: отключить, а после побрызгать, водичкой и выразить готовность к прослушиванию анкетных данных.

Не жда-а-али, падлы?! – амбал пугнул состроенной козой, и опасно-благодушно гоготнул, когда Ломакин не отпрянул, не шелохнулся. – Ты, кто такой?! Оглох, мудила с Нижнего Тагила?!

Ломакин – безобидный ботаник. Лицо у Ломакина такое. На чем попались террористы, когда затикал «Час червей». Плюс бороденка, никакой горы мышц – лопатки торчат, руки – плети. Ежели что – с ботаником без проблем… Бороденку он сбрил, физиономия опухшая, но все равно ботаник ботаником. Только руки-плети – не самая уничижающая оценка для посвященных: плеть-пятихвостка, гибкость, мгновенность, пружинность. А торчащие лопатки – верный признак незажатой спины, мечта боксера-профи. Да и у ног растяжка – вполне, вполне. Когда на Пиратах Ломакин закатал по верхнему уровню ныне покойному Кубатиеву, тому мало не было. Разумеется, откинулся Кубатиев не там и не тогда и по другому поводу, но на Пиратах ему мало не было. А то, понимаете ли, увлекся! Звезда! И, увлекшись, заработал в полный контакт, а группа рукопашников – только на обозначение. Свита, играющая короля, звезду. Раздражает, да и болезненно… Сказали, два раза сказали, три. Понял-понял. И снова – в полный контакт. Ну тогда получи!

Гнусавый амбал рисковал получить в любой момент. Только надо выбрать этот момент. От козы Ломакин не отпрянул и пусть амбал считает, что у ботаника реакция – ноль. Именно реакция у Ломакина в норме: не ткнет амбал в глаз, проверил на испуг. Окажись пальцы на двадцать сантиметров ближе к лицу – шаг вперед и элементарное цури-тоши, лежи, амбал, изучай, лепной потолок. Но торопиться не стоит. Трупик опять же на кухне, цепочечный след. Спрятать агрессию, на нет. Хотя очень просилось: в морду. Из-за амбальей повадки, гнусавости и вообще… чего приперся?!

Ломакин придал невольному боевому оскалу видимость заискивающей улыбки – такого соплей перешибить, росточком на полторы головы ниже:

– Вы?… Э-э-э?…

– Знаешь меня?! – пообещал жути громила. – Узна-аешь! Что, про Шурку Елаева не слышал даже?! Услы-ышишь! Вы тут все теперь услышите! Э-эй! Кто живой есть! Выползай! Хозяин вернулся! Подчистую!

Как раз живого – никого. Как раз НЕ живого – имеется в наличии. Не выползет жиличка, накаркавшая Шурку.

Ломакин сопоставил бормотание старушки с нежданным гостем. Убийца… Освободился-отсидел. Во- время. Надо же было так всему сложиться. И не гость. Хозяин. Коим себя мнит.

Никого нет, – вразумляюще произнес Ломакин. – Все уже выехали. Все выписаны.

Амбал вдруг запереминался с ноги на ногу, чуть приседая и свистя втягивая воздух: