Едва поезд, петляя и изгибаясь, выбрался за город, в вагоне потемнело. Огромная, синюшнего цвета туча закрыла полнеба. И там, где эта туча смыкалась с землей и где было черным-черно, казалось, что шевелится какое-то огромное животное. Волька поежился и решил больше туда не смотреть. Вдруг, заглушая стук вагонных колес, ударил гром. Налетевший шквал взъерошил деревьям гордые чубы. И оторвал бы их, точно оторвал бы, если бы не стих внезапно.

— Ну, сейчас… — сказала Анастасия Ивановна.

Действительно, притихший было ветер с новой силой навалился на деревья, сгибая и теребя их ветви, выворачивая серебристую изнанку листвы. Метрах в десяти над землей, размахивая страницами, как крыльями, пролетела газета. От того, что она летела так высоко, и от того, что на синюшном фоне неба она казалась ослепительно белой, какой-то призрачной, Вольке стало не по себе. Он подумал, подумал — и пересел к Инне и Анастасии Ивановне. Несколько тяжелых капель упало на стекло и, оставляя за собой кривые чистые дорожки, соскользнуло вбок. И тут прорвало. Стена дождя обрушилась на землю. Удар был настолько плотным, что над травой поднялось небольшое облачко пыли. Правда, оно тут же растаяло, прибитое дождем.

Впереди тревожно прогудел электровоз. В купе посвежело. Вместе с брызгами в открытое окно хлынули запахи мокрой травы. То ли клевера, то ли кашки…

— Я включу свет? — спросил Волька.

Дождь закончился так же внезапно, как и начался. Тучи, обессилено урча, уползли на край неба. И опять засветило солнце.

Хорошо лежать на второй полке в вагоне скорого поезда, высунув локоть и немного лицо в открытое окно. Как сейчас Волька и Инна. Волька на одной полке, Инна на другой. Анастасия Ивановна, измученная жарой и Киевом, прикрыв лицо газетой, похрапывала на нижней полке, но днем это звучало не так ужасно.

Хорошо лежать, положив под бок подушку, на второй полке вагона скорого поезда и смотреть на ускользающий за горизонт пейзаж. И лениво размышлять о чем-нибудь важном, не сиюминутном. Как, например, сейчас Волька. «Для чего нужен дирижер? — думал Волька. — И зачем он машет? Можно ведь поставить какой-нибудь большой метроном… Для ритма. А ноты же у всех музыкантов есть. Достаточно им только играть без ошибок…»

— Он даже не пришел, — прервала вдруг Волькины размышления Инна.

Волька, не зная, как еще убедительнее выразить сочувствие покинутому ребенку, пошевелился и скорбно свел над переносицей брови.

— Может, его задержали на работе? — после некоторой паузы предположил он.

— Глупости. Какая еще работа. — Инна тяжело вздохнула. — Кто его допустит?

— Как это? — обиделся за Инниного отца Волька.

— Даже телеграммы принимают разносить только с шестнадцати лет, — скучно объяснила Инна. — Или с восемнадцати?

— Как это? — поразился Волька. — Он что, безработный? — Волька чуть не ляпнул «несовершеннолетний», но тут же прикусил язык. Несовершеннолетний отец — это вообще ни в какие ворота!

— Ну, ты все равно как моя мама… Причем тут… если мы влюблены со второго класса? И он, представляешь, не пришел на вокзал меня проводить. Представляешь? — объясняла Инна ситуацию Вольке, как объясняют маленьким, совсем маленьким детям. — Я, представляешь, специально пригласила Маринку, потому что она не верила… Она вообще в любовь не верит. А Зализина пришла. С биноклем. С таким вот… с военным. У папы выпросила. Едва. Мы с Зализиной на одной парте сидим. Она сцены расставания обожает. Представляешь? Анутдинова, и та пришла. Она вообще никуда не ходит, даже в зоопарк, вся по уши в своей математике. А он взял и не пришел. Представляешь? Они, как дуры, замаскировались с биноклем в телефонной будке. Там уже очередь к телефону озверела, а его все нет. Представляешь? Что теперь они обо мне подумают?

— Да-а — а-а… — опять протянул Волька, тщетно пытаясь сосредоточиться, чтобы поддержать разговор. Но мысли шныряли внутри головы во всех направлениях и никак не хотели выстраиваться в правильный логический ряд. Одно хорошо — не нужно было больше морщиться, выражая соболезнование.

— Хорошо что не пришел, — сказал наконец Волька первое, что пришло ему на ум, — а то позориться…

— Да?! — страшно удивилась Инна.

Внизу яростно всхрапнула Анастасия Ивановна.

— Молчать! Цыть! — приказала Инна.

Тетка послушно затихла и перевернулась на бок.

Инна секунду подумала, вспоминая, какую это гадость ей сказал Волька, и, вспомнив, подняла печальные глаза:

— Да?!

Волька понял, что сказал что-то не то, но остановиться уже не мог.

— Да.

— Это значит — я уродливая?!

— Почему уродливая? — запутался Волька, — Тонкая… это… ну…

У Инны изменилось лицо.

— Ну и что, что тонкая, — поспешил успокоить ее Волька. — Знаешь, когда Янчик болел, он тоже был худой, а потом ничего, вылечился и сразу растолстел. Отъелся. Его теперь некоторые даже Жиртрестом дразнят.

— Значит, я больная? Спасибочки. Сам ты Жиртрест!

Волька понял, что окончательно запутался. Эти глупые вопросы об Инниной внешности загоняли его в тупик. Тем более он действительно не знал, больная Инна или нет. А поэтому так прямо и сказал:

— Не знаю. И потом это, может, тебе кажется, что он в тебя… А на самом деле ни фига. — Волька поморщился.

— Ты что! Он меня не любит?! — обиделась Инна. — Это же сразу по лицу заметно. Он так на меня смотрел, когда я отворачивалась! Да если хочешь знать, я его полгода вообще разглядеть не могла. Вот! Только я оглянусь, чтобы поглядеть на него, — он раз под парту, будто за тетрадями. Один затылок торчит и красное ухо. Я отвернулась — он опять сверлит меня глазами. Я снова оглянулась — он снова под парту. А ты — не любит…

Помолчали.

«Красное ухо на бледном профиле! Атас!» Волька спрыгнул с полки и вышел в коридор. «Нет, ты провожаешь, как последний дурак, а эта Анкудинова, которая в зоопарк не ходит, разглядывает тебя в бинокль… Как какое-нибудь шимпанзе! Атас!»

В коридоре было пустынно и просторно. Несколько окон было приоткрыто, поэтому вдоль коридора сквозил ветер.

«И это любовь?! Лучше умереть зарезанным…»

Лязгнула дверь тамбура. Из туалета, щурясь на солнце и покачиваясь, прошагал парень в спортивных брюках с широкими лампасами, щелкнул дверью купе… Волька выглянул в окно: там было то же, что и с другой стороны поезда, — поля до горизонта, аккуратные островки деревьев, проселочная дорога, вьющаяся у железнодорожного полотна. И Волька вернулся в купе.

По прежнему на нижней полке похрапывала Анастасия Ивановна. Дребезжали на столе чайные ложечки в пустых стаканах. Босые пятки Инны отбивали незатейливый ритм в такт ее пению, если это вообще можно было назвать пением:

Инна явно больше не скорбела.

Волька сел, облокотившись на стол. Мычание над головой стихло. Сейчас был самый удобный момент, чтобы спросить… Но мешала Волькина стеснительность и мысль: а что подумает Инна? И Волька решил подождать другого подходящего момента. От такого решения у него на сердце прямо легче стало. Пусть пока все останется, как есть. И Волька полез на полку.

— Ага, Шаляпин, — обрадовалась Инна, едва Волька улегся, и посмотрела на него пристально. Как, наверное, на того, своего, с красными ушами. Она смотрела на Вольку, полуприкрыв ресницами глаза, как обнаглевший снайпер сквозь оптический прицел. «Мишень» не вытерпела и послушно покраснела, потупившись. Дождавшись этого привычного эффекта, Инна прокашлялась и произнесла несколько осипшим от волнения голосом следующее:

— Слушайте, Владислав. Я вас простила за все. Понимаете? Вот именно. А взамен я хочу вас попросить… — Инна замялась и тоже смутилась.

У Вольки жутко зачесалась переносица. Никогда так не чесалась, а тут на тебе! «Дудки! — подумал Волька. — Буду я еще отдуваться за вашего влюбленного. Пусть сам целуется, раз такой лопух, что позволил себя втравить!» И Волька на всякий пожарный случай нашарил за спиной, на сетчатой полке, тюбик с зубной пастой. План действия родился мгновенно: в случае посягательства уронить нечаянно тюбик на спящую Анастасию Ивановну, чтобы та наконец проснулась. Сколько можно дрыхнуть?! А то эта Инна, наверное, думает, раз Волька в гороскопах не понимает, так уже совсем телек не смотрит? И как там целуются и какие при этом бывают выражения на лицах? Как бы не так!