Эту песню знала и я и подхватила вторым голосом вместе с взрослыми припев:

Этот «ридирай» ничего не означает, просто это слова песни, но папина родня пела их так воинственно, словно все они хотели отправиться индейцами в военный поход. Потом запели обычными голосами:

И опять началось это очень воинственное ридирайство.

Странно дело — обычно я не выношу слишком громкого голоса: если, например, люди ссорятся, у меня свербит в животе и к горлу подступает плач. Но воинственный крик папиной родни вызвал у меня такое чувство, что всё хорошо и будет ещё лучше — ридирай! — мы едим и пьём! Ридирай, наш род могучий! Риди-рай-рай-рай!..

Только почему-то меня начал одолевать сон. Я пробралась между стульями и залезла на бабушкину кровать. Совсем не страшно было лежать на кровати с серебряными шариками, когда взрослые пели «риди-рай!» и просили чернохвосточку лететь через земли и моря…

Когда я открыла глаза, на столе уже стояли кофейные чашки и красивый торт: посередине три розы из крема, а по боку торта извивалась волнистая кремовая обкладка. В воздухе пахло кофе, тортом и пирогом. Запах пирога был самым сильным и тёплым — он исходил от горячего морковного пирога, с которым бабушка как раз пришла из кухни. Ничто не могло сравниться с пирогами, которые пекла бабушка, они получались у неё особенно мягкими и сочными, и при этом они не были и вполовину такими жирными, как пироги из слоёного теста, которые тётя Анне привезла с собой из города — она называла их украшением кафе «Пярл».

— Дети, идите кофе пить! — позвала бабушка. — И зовите мальчиков в комнату, хватит им дымить!

— И как это ты, мама, всё успеваешь? — удивилась тётя Лийли.

— Когда мы были маленькими, пекла каждый божий день пирожки или пирожные — каждый день точно в пять часов все пили чай…

— Мы и сейчас пьём, — похвалился дедушка, засунув пальцы под подтяжки. — В доме должен быть порядок! — у меня-то в доме порядок! — сказала бабушка сердито. — А ты что делаешь? Раздаёшь мои вещи по деревне!

— А что, папа опять что-то наделал? — спросила тётя Анне.

— Что он наделал? Отдал мою сковородку для блинчиков! — пожаловалась бабушка. — Мне ни слова не сказал. Взял в кухне сковородку и — за здорово живёшь — унёс!

— Ах, перестань. У тебя другая есть, — сказал дедушки и сделал двумя руками так, будто отталкивал обвинения.

— Это сковорода, чтобы картошку жарить и делать соус, — не уступала бабушка. — А та, другая, поменьше, была для блинчиков — как раз такого размера. Сам хочешь то и дело комморгенвидеров, а скажи, как мне их делать, если сковородки нет?

Комморгенвидерами бабушка называла такие блинчики, которые она складывала словно конвертики, и в каждом конвертике большая столовая ложка творога с тмином. Тмин был мне не по вкусу, а вот когда вместо него в бабушкин творог клали сахар и маленький кусочек ванили — вот тогда другое дело!

— Папа, да как ты посмел? — воскликнула тетя Лийли.

— Это была хорошая сковородка — ещё эстонского времени, где теперь такую достанешь! — рассердилась тётя Анне.

— Магту я бы такую выходку не позволила! — вставила тётя Ида вслед за другими.

— Ах, прекратите! — махнул рукой дедушка. — Что вы на меня набросились! Мужчина знает, что делает! Ну прямо — птичий базар! Я лучше пойду выкурю трубку с парнями!

Дедушка достал из ящика письменного стола серебряную коробочку — портсигар, надел своё длинное пальто и шапку с козырьком и, громко хлопнув дверью, вышел в сад, где тата, дядя Март и дядя Отть уже довольно долго вели мужские разговоры.

— Странное дело — обычно папа в домашнем хозяйстве не разбирается, а смотри-ка, сковородку нашёл и унёс! — продолжала сердиться тётя Анне.

— И куда он её унёс?

— В Коппельмаа возле дороги живёт теперь одна странная женщина, а вокруг дома бегают два маленьких мальчика в заплатанных штанах и галошах на босу ногу. И похоже, мужа у неё нет. Я сама с нею не говорила, но слыхала, что вроде бы она русская — во всяком случае одевается не по-нашему, — рассказала бабушка.

— Вы папу знаете — он горазд заводить новые знакомства, особенно с женщинами.

— Да брось ты! — усмехнулась тётя Лийли. — Думаешь, папа волочится за этой русской? В его-то возрасте!

Бабушка ничего не ответила, только резала пирог, обиженно поджав губы.

— Старая лошадь тоже овса хочет, — сказала тётя Анне. — Феликс тоже скоро заведёт себе новую жену — одному ему будет трудно растить маленького ребёнка, да к тому же девочку.

Феликс — это имя моего папы, а маленький ребёнок, да к тому же девочка — это наверняка я. Стало быть, всё будет как в истории про Золушку?

— Не хочу злой мачехи! — запротестовала я. — Я теперь очень хороший ребёнок, и мама скоро вернётся домой!

— Конечно, вернётся! — подтвердила тётя Лийли. — А ты, Анне, могла бы и попридержать язык. Брякаешь всё, что в голову взбредёт!

— Да, я не такой краснобай, как ты, — огрызнулась тётя Анне.

— Я вранья терпеть не могу!

— Гляди-ка, новый Мартин Лютер! — крикнула тётя Лийли. — На этом ты стоишь и иначе не можешь, да?

— Опять начинается! — вздохнула бабушка. — Как дети малые, честное слово! И надо было мне завести разговор про эту сковороду.

Недовольство моих тёток опять обратилось на дедушку.

— У папы слишком доброе сердце, — сказала тётя Лийли. — Помнишь, Анне, как он раздавал конфеты деревенским детям, когда держал лавку?

— Да, а мы ничего не получали, — сердилась тётя Анне. — Когда ещё были молодыми и приезжали домой, должны были каждый платить за себя.

— Один раз он всё-таки дал нам бесплатно целый ящик копчёной салаки, когда к Феликсу в гости приехали его друзья-спортсмены, помнишь?

— Как не помнить. Это было всемирное чудо, что папа не спросил за рыбу ни цента. Только это была не салака, а снеток.

— Нет, салака!

— Господи, я ясно помню, что это был снеток! Хорошая жирная рыба — до сих пор её вкус во рту… Снеток — и всё тут!

Спор разгорелся с новой силой. Это было скучно слушать, но я была довольна, что больше про новую жену разговор не заводили.

Когда мужчины вернулись в дом, тётушки были готовы вцепиться друг другу в волосы. Бабушка пыталась их помирить, но на неё не обращали внимания.

Тётя Лийли подошла к дяде Оттю и обняла его руками за шею, а лицо у неё было заплаканное. Тётя Анне стала наливать кофе в чашки и ворчала:

— Совсем остыл! Хоть выливай в помойку! Хороший, настоящий кофе — из зёрен!

— Чего вы на сей раз не поделили? — допытывался тата.

Тёти чуть помолчали, потом тётя Лийли засмеялась — на свой странный манер, словно горошины трясли в жестяной банке.

— Сущую ерунду! Копчёную рыбу, которая давно съедена и переварена.

— Что ты там болтаешь: всё началось с того, что папа подарил единственную сковородку мамы одной русской потаскухе, — выпалила тётя Анне.

— Господи, помоги! — крикнул дедушка. — Во-первых, это была не единственная сковорода в доме, во-вторых, молодая вдова вовсе не русская, а ингерманландка — Хильма её имя. Нечего плохо говорить о человеке, если ничего не знаешь!

— Но сковороду немедленно принесёшь обратно! — распорядилась тётя Анне, а бабушка и тётя Лийли кивнули в знак согласия.

— Если ты сам не принесёшь, я пойду и скажу этой жадной бабе, что я о ней думаю!

Дедушка покраснел и сказал, что до такого стыда он не дойдёт, лучше умрёт тут или в Сибири.

В конце концов решили, что за сковородой пошлют тётю Лийли и моего тату, потому что эта чужая женщина вроде бы говорила только по-фински, а тата знал этот язык, он ведь в своё время разговаривал с самим Пааво Нурми!