— Совсем немножко? — допытывалась я у папы. — Сколько раз мне ещё тут ночевать?

Тата рассмеялся.

— Ну, может, один, а может, два… Если не смогу приехать за тобой завтра, приеду послезавтра. Видишь ли, завтра я должен поехать с тётей Людмилой в город, привезти учителям зарплату. Она одна боится.

— Я тоже боюсь…

— Тебе бояться нечего, бабушка с дедушкой о тебе заботятся.

— Дедушка обещал меня выпороть, а у бабушки, сам знаешь, на ногах жуткие кровяные жилы.

— Тогда ты должна заботиться о ней! — поучал папа. — Будь хорошим ребёнком и отдай трубку дедушке, ладно! Обнимаю тебя!

— А я тебя. Целую. Приезжай, пожалуйста, быстро-быстро, ладно?

Передавая трубку дедушке, я не осмеливалась посмотреть на него. Да, это было некрасиво, что я пожаловалась на него папе. Ведь после той ночи с краковяком разговора о порке больше не было.

Но дедушка, похоже, не обратил внимания на мои слова; взяв трубку, он распрямился и крикнул важным гулким голосом: «Роберт Тунгал слушает!»

Маму и папу всегда веселили дедушкины открытки с поздравлениями к Новому году или ко дню рождения, потому что его пожелания всегда были забавными, но подпись всегда была аккуратной и серьёзной. На последней из таких открыток к моему дню рождению были две смешные пятнистые собаки — одна зевала, а другая вроде бы чихала, и на оборотной стороне открытки он написал: «У собаки всегда собачье счастье. Надеюсь, что и у тебя. Любимую внучку поздравляют бабушка и дедушка Р. Тунгал».

И к разговору по телефону дедушка отнёсся весьма серьёзно. Но, похоже, тата сказал ему что-то такое, от чего он опять ссутулился, поглядел по сторонам и опустился на стул.

Похоже, у дедушки не было охоты тратить на телефонный разговор много слов. Он отвечал папе серьёзно и коротко: «Понял. Ясно. Будем надеяться. До свидания! Всего хорошего! Конец разговора».

На обратном пути дедушка почти не обращал на меня внимания, сказал только: «Будь разумной!», когда я предложила ему посоревноваться в перепрыгивании через лужи. «Шпациршток», который он обычно брал с собой просто для важности, теперь не выглядел и вполовину таким примечательным, как раньше, похоже было, что теперь он и впрямь не мог бы идти без него, хотя дорога вовсе не была скользкой, льда на ней совсем не было.

— Потом тебе расскажу, — ответил он бабушке, когда она спросила у него, какие у таты новости. — Я теперь прилягу, что-то мне нездоровится.

Пока дедушка лежал, мы с бабушкой и Кай ели булочки с корицей, которые бабушка успели испечь, пока нас не было.

— Странно, — сказала бабушка. — Пять часов, а папа не просит чая.

Кай нельзя было давать те кусочки, на которых была корица, и мне пришлось повозиться, очищая их. За это старая гончая очень мило приседала. Кай не была такой бесчувственной, как казалось с виду: утром я увидела, что она забрала лежавшую рядом со мной в постели куклу и отнесла её на свое кресло! Но я не обиделась на неё за это. Я бы с удовольствием играла с куклой вместе с Кай, но, к сожалению, Кай ничего не умела делать с куклой, кроме как держать её в зубах.

Я взяла Кати подмышку и пошла в комнату посмотреть, не легла ли и бабушка отдохнуть. Но нет, она сидела возле дедушки на кровати и слушала. И тогда я тоже осталась послушать.

— Мне и впрямь стало нехорошо, — говорил дедушка тихим голосом.

— Феликс сказал, что, когда он приехал в Кейла, узнал там, что Хельмес уже увезли в Таллинн на предварительное следствие. А на Пагари[10] его и в здание не пустили, велели ждать письменного извещения. В конце концов кто-то сказал, что она уже в тюрьме Патарей.

— Главное, что жива, — сказала бабушка.

— Жива, да… Но знаешь, я подумал, а вдруг она от Феликса что-то утаила. Может, она и в самом деле совершила какое-то страшное преступление? — рассуждал дедушка. — Тихая, уравновешенная… Но разве человеку в душу заглянешь? В тихом омуте черти водятся…

— Ах, не говори глупостей! — рассердилась бабушка. — Хельмес — женщина образованная.

— Образованная или нет, а почему её всё-таки забрали? Я всегда говорил, что в нашем роду нет ни грабителей, ни убийц, ни коммунистов, а видишь, сноха сидит сейчас в тюрьме!..

— Время такое… Сам знаешь, Эйно далеко, в лагере для заключённых, а ведь он не был ни вором, ни убийцей. Ты был очень доволен, когда сын стал волостным писарем.

— Это совсем другое дело! — резко возразил дедушка. — Эйно выписывал паспорта «лесным братьям», для красных это большое преступление.

— Они все были его школьными товарищами, с детства вместе росли, разве он мог им отказать? — сказала бабушка чуть не плача. — И у Эйно нога больная, как он там, в лагере, выдержит десять лет!

— Не начинай опять! — рассердился дедушка. — Скоро Эстония снова будет свободной, тогда Эйно дадут медаль за то, что он сделал. Тогда он поступит учиться на врача в Тартуский университет, как раньше планировал. А теперь дело такое, что медали Феликса надо уничтожить. Он сказал, что следователь начал проявлять интерес и к его делам, и тогда он вспомнил, что часть его дипломов и медалей остались тут, у нас. Он беспокоится, что из-за этого могут и нас в Сибирь отправить, поэтому и позвонил…

— И вовсе не так! Тата потому позвонил, что скоро приедет за мной! — не смогла я промолчать.

Дедушка и бабушка переглянулись.

— И моя мама не грабитель, не убийца и не коммунистка!

— Ну ты, всезнайка! Подслушиваешь, как энкаведэ! — рассердилась бабушка и встала с постели.

Мне дали посмотреть большую пачку старых эстонских журналов — «Марет», «Для всех» и «Эстонская женщина», в них было много картинок, и некоторые были очень красивые, а дедушка с бабушкой занялись чем-то у письменного стола. Через некоторое время бабушка спросила:

— Хочешь пойти прогуляться?

Прогуляться?! Это слово сразу поставило нас с Кай на ноги!

— Пойдём посмотрим, растаял ли лёд на реке, — предложила бабушка.

До реки и до моста было недалеко. Кай деловито обнюхивала обочины дороги, словно искала заячьи следы, то и дело подбегала к нам, будто хотела сообщить: «Извините, но в той канаве не было ни одного зайца!»

Льда на реке не было видно, кроме как у камышей, а река была гораздо шире, чем летом. И вода в ней была какая-то другая — не светло-серая и спокойная, как обычно, а жёлто-коричневая и текла быстро.

Бабушка оглянулась, достала из кармана пальто что-то, обёрнутое клетчатой материей, и кинула его в реку. Кай, услыхав, как свёрток плюхнулся в воду, сделала стойку и смотрела туда, словно собираясь прыгнуть за ним в воду, но, наверное, вспомнила, что она ведь гончая, а не спасательная собака, и села между нами.

— Что это было, бабушка? — заинтересовалась я.

Она ответила не сразу, а продолжала смотреть на воду, словно ожидая, не всплывёт ли свёрток. Но он не всплыл.

— Ах, так… ничего… Поговорим об этом как-нибудь в другой раз, — пообещала она. — Теперь быстренько пойдём домой и сделаем чай с малиной. Я что-то продрогла.

Конечно, стало прохладно, и я не хотела слышать, чтобы меня опять прозвали «всезнайкой», поэтому я сжала губы и тихонько поплелась рядом с бабушкой, как послушный ребёнок.

К счастью, в доме было очень тепло, дедушка опять протопил печь. Уже второй раз в этот день.

Позже выяснилось, что тате было очень жалко своих медалей. Я и сама догадалась, что дело не чисто, когда бабушка, человек очень аккуратный, не разрешавшая мне даже камешки кидать в реку, вдруг ни с того ни с сего швырнула какой-то свёрток — плюх! — в воду.

Тата иной раз, чтобы развлечь меня, бросал камушек так, что он разок-другой прыгал по поверхности воды, прежде чем булькнуть и уйти на дно. Тата называл это «делать блинчики». Но бабушка просто кинула, и по её таинственному виду я поняла, что происходит нечто сомнительное. И вот оказалось, что она, не раздумывая, выбросила в реку папины спортивные медали.