Звали его Юссь, и он был почтальоном. Его так и называли «Почта-Юссь».

— Кхраа! Собак запереть, кошелёк открыть! Почтальон едет! — как обычно каркнул Юссь, сигналя издалека велосипедным звонком, который звякал, как жестянка.

Требование запирать собак было по отношению к Сирке несправедливым: вся деревня знала, что наша гончая относится ко всем дружелюбно, хотя, как говорил тата, во время охоты на зайцев не найти более прыткого и ярого преследователя, чем она. Правда, когда почтальон прибыл, она поднялась и села, но, лениво вильнув пару раз хвостом, снова спокойно завалилась на боковую.

— Ну, милая барышня, папочка-то дома? Кхраа! Или сама поставишь автограф под квитанцией?

«Автограф» и «квитанция» — красивые слова, но как эти вещи выглядят и как их ставят одну под другой, я понятия не имела, поэтому на всякий случай, ничего не говоря, махнула рукой в сторону комнаты. Но тата уже услышал возгласы почтальона и сам вышел на крыльцо.

— Ты, Юссь, своим голосом и мертвеца разбудишь! — усмехнулся тата. — Напрасно растрачиваешь тут свой талант. На самом деле тебе следовало бы быть первым тенором в хоре у Эрнесакса[1].

— На казённой службе без голоса никуда, хаа! — хвастливо ответил почтальон. — Вишь, тебе письмо от советской власти, пять печатей на нём, как на книге Моисея. Кхраа!

Тата зарделся от волнения.

— Спасибо. Дай-ка я посмотрю, что эти Моисеи пишут!

— Сперва подпиши, дело-то казённое! — Почта-Юссь достал из кармана химический карандаш и послюнявил его грифель.

После того как тата что-то написал на какой-то бумажке и в разлинованной маленькой книжке почтальона, Юссь протянул ему большой конверт, наполовину покрытый печатными буквами, и вынул из потрёпанной почтовой сумки целую пачку газет.

— Вишь, и газеты тебе за всю неделю в аккурат прибыли.

Учителя часто между собой поругивали почтальона — мол, Почта-Юссь работает как бог на душу положит. Тата добавлял с усмешкой: «Чаще всего бог направляет душу Юсся к лавке в Лайтсе, там ведь продают святую огненную воду!».

Иногда Юссь торчал у лавки со святой водой целыми днями, и ни на что другое у него не было времени, а иногда, например, когда дядя Артур варил пиво, Юссь доставлял в Руйла всю почту колхоза. Но по газетам никто не скучал, особенно летом, когда они не требовались на растопку, но иногда на крытом крыльце школы обнаруживали чужие письма и открытки, и тогда учителям и ученикам приходилось относить их тем, кому они были посланы, потому что бог в очередной раз направил Юсся на ложный путь. Тата относился к газетам не слишком уважительно. Быстро просмотрев их, он обычно произносил свою вечную поговорку: «Все дерьмо, о чем поёт нищий!», и без долгих размышлений прямиком отправлял «Рахва Хяэль» и «Ныукогуде Ыпетая» в сортир. Но совсем отказаться от газет было невозможно — каждый школьный учитель должен был кроме «Ныукогуде Ыпетая» выписывать и одну партийную газету, это было правилом, от которого невозможно было уклониться. В принудительном порядке надо было читать также кейласкую районную газету, которая имела сложное название «Большевистлик Сына»[2] и сообщала, сколько надоили молока, и, наверное, из-за этого жители деревни называли газету «Иосиф и прошлогоднее молоко».

Но конверт с пятью печатями вызывал лёгкую дрожь ещё мокрых от мытья пола пальцев таты.

— Вскрывай, я тоже хочу узнать, жива ли Хельмес, — потребовал Почта-Юссь. — Ведь это «Канцелярия Верховного Совета» не означает ничего другого, как то, что речь о ней!

По лицу таты было видно, что он хотел бы прочесть письмо наедине, но Почта-Юссь гудел на всю улицу:

— Кхраа! И запомни, если это сообщение об амнистии, то должен выставить мне шкалик!

Тата вынул из кармана перочинный ножик с красной рукояткой и взрезал конверт.

— Вообще-то шкалик слишком мал, — продолжал почтальон, следя за выражением лица таты. — Если Хельмес возвращается, тогда выставляй поллитровку «Московской особой»!

— Не выставлю, — сказал тата тихо. — Какой-то И. Бабухин, второй человек после Господа, сообщает, что присланное мною прошение о помиловании оставлено без удовлетворения. И всё. Как есть — всё!

— Советская власть — она и есть советская власть! — сумел Почта-Юссь произнести тихо. — Впивается когтями, куда только может!

Тата говорил сдержанно и тихо, но я сразу поняла: бесполезно говорить ему, что на дворе солнечно и тепло, и свежий воздух полезен для здоровья ребёнка, — сегодня все прошения о помиловании останутся без удовлетворения.

— Ну, что ж, всего доброго, — сказал Почта-Юссь, перекидывая ногу через раму велосипеда.

Мы с татой были уже на крыльце, когда вдруг услыхали опять его громкое «Кхраа!».

— Кажется, он что-то забыл, — сказал тата, склонив голову набок и всматриваясь, сощурив глаза, в маленького, как воробушек, человечка, спустившего одну ногу на землю со стоящего велосипеда.

— Кхраа! — снова каркнул Почта-Юссь. — Но если из такой канцелярии пришло такое письмо, это означает, что эта женщина жива! Жива! А это главное! Ха!

Укладываться спать всегда было очень неприятным делом. Правда, летом, когда вечера тёплые и светлые, это не было ТАК ужасно и пугающе, как раньше, но всё равно я старалась отсрочить вечернее укладывание, насколько это возможно. Ложась спать, я всякий раз начинала думать о маме, и сердце начинало щемить: неужели она и ВПРЯМЬ никак не может прийти домой? Или она думает, что я всё ещё плохой ребёнок? А вдруг тата забыл написать ей, что я уже умею читать и давно ничего не разбивала, не ломала и не пачкала? И знает ли мама, что я могу, если надо, долго-предолго сидеть одна-одинёшенька на диване или за письменным столом и читать книгу, совсем молча, не произнося ни слова?

А между тем тата нашёл молодую девушку Сальме, чтобы она присматривала и ухаживала за мной. После окончания сельской школы она ещё не нашла постоянной работы, а если ей и требовалось отлучаться в город, появлялась откуда-то мрачная и немногословная тётя Анна Суси. Эти няньки были разные, очень непохожие, но от обеих я заслужила похвалу за то, что не мешала им заниматься своими делами, а тихонько сидела за книгой. Недостатка книжек у меня не было: большинство маминых книг я ещё не читала, а кое-какие из своих с удовольствием перечитывала снова и снова, хотя в них были такие рассказы и стихи, которые я уже знала наизусть. Некоторые из стихов звучали так хорошо, что запоминались сами собой. Например, такие:

Тётя Анне, приезжая к нам, каждый раз привозила какую-нибудь книжку. И эта книжка «Твой день рождения», в которой рассказывалось о киргизах, якутах и москвичках, тоже была её подарком. И всякий раз тётя Анне просила меня читать ей вслух и старые, и новые книжки. И всегда такой урок чтения начинался с её похвал моему умению читать, но… кончался её гневным недовольством.

— И даже для детей они не могут написать ничего, кроме как вбивать им в голову этот красный порядок! Проклятые коммуняки! Скоро половина честных людей будет за решёткой, народ голодный и раздетый, а у них у всех радостные улыбки, и они распевают бравурные песни! Вот они какие, эти коммуняки. Порядочных людей отправляют в лагеря для заключённых, а сами вместе с якутами считают залпы праздничных салютов!