Приходили посетители. Они были в каждой палате. Вместе с гостинцами они приносили новости; рассказывали о знакомых, о товарищах. Гостинцами после ухода посетителей больные делились со всей палатой.

Вечером в красном уголке негромко играл баян, и выздоравливающие, мужчина с мужчиной, наступая друг другу на ноги, упорно танцевали. А иногда нет-нет да прерывались веселые плясовые переборы и какой-нибудь выписной, удалый парень, дробно стуча пятками, выделывал «Барыню».

Бодрый, жизнерадостный шумок стоял в отделении по воскресным дням.

На этот раз Бойцов не узнал отделения. Не слышно было шума, не видно больных в коридоре. Радио молчало.

Бойцов прошел в сто седьмую гвардейскую. К его удивлению, здесь уже собрались все врачи отделения — Песков, Голубев, майор Дин-Мамедов, подполковник Гремидов. Они стояли полукольцом у койки больного, а сестра Ирина Петровна перекладывала подушки.

Сухачев страшно изменился за минувшие сутки. Его руки и лицо — особенно кончик носа и губы — были синие. Бойцова удивило, что Сухачев был в полном сознании — все понимал, всех узнавал. Он смотрел на собравшихся вокруг него врачей большими умными глазами, в которых не было прежнего лихорадочного блеска, но появилось выражение глубокой, осознанной боли, точно он хотел сказать: «Мне очень тяжело, и я знаю, что так должно быть, и вы тут ни при чем».

Это выражение испугало Бойцова. «Ну, браток, все», — подумал он и покосился на Голубева, стоявшего напротив него.

Голубев был хмурый и как будто чуточку бледнее, чем обычно.

Бойцов перевел взгляд на Пескова, Тот заметно волновался, покашливал.

— Переведите больного на хирургию, — приказал он Голубеву, не оборачиваясь, через плечо. — Гм… Случай перешел в хирургический.

— Слушаюсь.

Песков, ничего больше не сказав, повернулся и удалился из палаты шаркающей злой походкой.

Бойцов снова посмотрел на Голубева и уловил в нем какое-то сходство с Кленовым, отблеск той же сосредоточенности, собранности. Он не мог объяснить, в чем заключается это сходство, то ли в плотно сжатых, напряженных губах, то ли в слегка прищуренных задумчивых глазах, то ли в морщинке между бровей, но сходство определенно было.

— Павлуша, — сказал Голубев, подходя к изголовью. — Тебя придется на несколько дней перевести в хирургическое отделение. Ты потом вернешься в эту же палату, на эту же койку.

Сухачев не пошевелился, лишь поднял на Голубева глаза и ответил негромко и не сразу:

— Переводите… и поскорее… разрезайте…

И то, что больной, который вчера так отчаянно сопротивлялся операции, сегодня сам просит, чтобы его «резали», еще больше расстроило Бойцова, «Да, плохи дела».

Врачи ушли. Сухачева окружили товарищи. Они молчали, и он молчал.

Ирина Петровна привезла каталку.

— Помогите, пожалуйста, — попросила она Хохлова. Три человека бросились ей на помощь. Сухачева легко подняли и бережно положили на каталку. Он забеспокоился.

— Что с тобой, Павлуша? — спросила Ирина Петровна.

— Посадите… Мне тяжко… так…

Его посадили.

— Твои вещи, — сказал Кольцов, осмотрев тумбочку, и подал Сухачеву завернутые в носовой платок письма, записную книжку и бумажник.

— Сунь их… куда-нибудь, — выдохнул Сухачев. Ирина Петровна укутала его одеялами и, поддерживал за спину, велела Хохлову везти каталку, Сухачев слабо махнул рукой:

— Прощайте… друзья…

Бойцов притянул к себе старшину палаты, шепнул:

— А ну, веселей, не устраивайте панихиды.

— Нет, нет, не прощаемся, — зашумели вокруг. — До свиданья. Ждем тебя обратно.

За каталкой вышла в коридор вся сто седьмая гвардейская. И из других палат высыпали больные.

Каталка отдалялась, вот она исчезла за дверью. Еще минуту слышалось, как она тарахтела на площадке. Затем все смолкло.

В небольшой светлой, крашенной белой масляной краской комнате, называемой предоперационной, Бойцов снова увидел Кленова. Николай Николаевич стоял у крана и не спеша, тщательно мыл руки до самых локтей. Он делал это с таким серьезным видом, как будто в мытье рук и состояла основная цель его жизни. Услышав шаги, он обернулся и, увидев Бойцова, приветливо пошевелил бровями:

— Решили посмотреть?

— Да, если разрешите.

— Прошу, дорогой товарищ, прошу.

Бойцов заметил, что настроение у хирурга изменилось Николай Николаевич оживился, стал разговорчив, снова нарочно старался отвлечься, не думать о том серьезно и опасном деле, которое ему предстояло выполнять.

Кстати, дорогой товарищ, это может быть примером к вашему выступлению на последнем партийном собрании, — проговорил Николай Николаевич, оттирая маленькой щеткой кончики толстых пальцев. — Вот вы сравнивали авиацию с медициной. Неправильно сравнили. В авиации, насколько я понимаю, конструктор с помощью многих людей создает новый самолет. Сперва это делается на бумаге, затем испытывается множество раз, выверяется, и только потом, после десятков испытаний, исправлений, уточнений, дается наконец заключение: машина годна в производство. — Он энергично смывал мыло, и клочья пены отлетали на пол. — В медицине, дорогой товарищ, испытывать не всегда есть время, тем более — исправлять. Привезли «острый живот» — вот и решай, что делать; причем самолет можно разобрать, заглянуть внутрь без опасений. А у нас черта с два, не так-то это просто. — Он подошел к белому эмалированному тазику, наполненному какой-то жидкостью, и снова принялся энергично намывать руки. — Самолет все переносит, не жалуется, и температура у него не поднимается. А конструктор — вот это другое дело. Бывает, конечно, что и мы «даем козла». Не знаем, что у больного, и делаем так называемую пробную лапаротомию — вскрываем живот и смотрим.

Николай Николаевич придвинулся ко второму тазику, взял щеточку и начал тереть ею порозовевшие руки.

«Как ему не надоест? Как у него кожа терпит? — И вдруг Бойцов подумал, что эти руки будут оперировать Сухачева, прикасаться к его сердцу. — Тогда мойте их чище, не жалейте!»

— Всякое бывает, — продолжал Николай Николаевич дребезжащим, хрипловатым баритоном. — Иногда вскроешь живот и ничего не найдешь. А то найдешь такой рачище, что его и оперировать нельзя. Вздохнешь и зашьешь. — Не меняя интонации, он выпрямился, позвал: — Мария Игнатьевна!

Вошла операционная сестра. Бойцов в первый момент не узнал ее. Она была в длинном халате и поэтому казалась выше своего роста, на голове косынка, на лице до самой переносицы марлевая маска, на ногах белые чулки.

«Как запечатанная», — подумал Бойцов, поддаваясь чувству уважения ко всему, что делали хирурги.

Мария Игнатьевна подошла к столику в углу, открыла круглую коробку и большими блестящими щипцами, похожими на ножницы, подала Николаю Николаевичу марлевую салфетку. Николай Николаевич вытирал руки длинными, необычными, плавными движениями — от кистей к локтю. Сестра протянула ему стерильный халат. Николай Николаевич развернул его на весу, надел, но не завязал, а, повернувшись спиной к сестре, поднял пояс так, чтобы концы висели, и подошедшая санитарка, не задевая его халата, подхватила эти концы и завязала сзади.

«Асептика и антисептика», — вспомнил Бойцов.

Николай Николаевич надел маску, поправил ее перед зеркалом.

— Одевайтесь, — официальным тоном сказал он Бойцову, давая понять, что разговор окончен, высоко поднял голову и, неся перед собой руки, неторопливо, широко шагая, вошел в раскрытую для него дверь операционной.

В большой и светлой операционной было много свободного места, воздуха и мало предметов: всего несколько столов и под ними эмалированные тазики.

Сухачев лежал на столе. Над ним склонились доктора. Они были все одинаковые — в белых халатах, шапочках и масках.

Приглядевшись, Бойцов стал узнавать врачей. Спиной к нему стояли майор Дин-Мамедов, подполковник Гремидов; за ними, вполоборота к Бойцову, — высокий, прямой, с белыми лохматыми бровями Песков; по другую сторону стола — Голубев, Николай Николаевич, второй хирург. А это кто? Бойцов увидел из-под халата широкие красные лампасы. Начальник госпиталя. И он здесь.