— Успокаиваешь, как ребенка.

— Нет, я серьезно верю, что все будет хорошо. — Наташа опустила голову, продолжала совсем тихо: — Я так переживаю, точно это мой больной. Даже ночью просыпаюсь и вижу его перед собой — как он шевелит губами, просит лить… А ведь я его ни разу еще не видела… А уже и план наметила, как бы я поступила на твоем месте… В общем, так же…

Голубев посмотрел на нее, и тут только понял, как тяжело Наташе без работы, как она любит свое врачебное дело, тоскует без него. Голубев встал, прижал голову Наташи к своей груди и, так ничего и не оказав ей, отправился в отделение.

Сухачев никак не мог понять, почему в палате две Ирины Петровны. Он пытался (сосредоточиться, но, сколько ни вглядывался, перед ним были две Ирины Петровны. Потом все исчезло. Он очутился в кузнице. Гулкие удары молота по наковальне — бум-тук, бум-тук — отдавались у него в голове. И жарко стало, словно стоял он у самого горна, Сухачев попробовал отскочить, вздрогнул. И опять появились две Ирины Петровны…

— Успокойся, Павлуша. Постарайся уснуть, голуб чик, — сказала Ирина Петровна мягким, ласковым голосом.

— Кузницу… уберите…

— Какую кузницу?

— Жарко мне… уберите…

Беззвучно открылась дверь. Сестра обернулась. В дверях стояла Прасковья Петровна. Не замечая сестры, она не отрываясь смотрела на сына.

Было слышно, как шумно, с тихим, коротким стоном дышит больной.

— Что же вы?.. Уберите… Разве не видите?.. Некому помочь… Вот мама бы… помогла…

Прасковья Петровна подошла к кровати. Сухачев смотрел на нее и, не узнавая, продолжал бредить:

— Не вытерпеть… этакой жары… железо и то… э… некому… Маму… Мать позовите.

— Я здесь, Павлушенька. Я тут, родной мой.

Прасковья Петровна склонилась над сыном. Он перестал стонать, узнал, всхлипнул.

— Мама… ой, мама… Как же так…

— Пройдет, Павлушенька. Потерпи маленько. — Прасковья Петровна гладила его по голове. — Пройдет, моя кровинушка.

Сухачев вздрогнул, отвернулся и, снова потеряв сознание, начал стонать и метаться на постели…

Подходя к палате, Голубев увидел Хохлова и Кольцова. Они стояли у дверей, не решаясь войти. По их взглядам Голубев понял — больному совсем плохо. Все ждут врача, надеются на него, Голубеву сделалось стыдно, словно он обманул товарищей, возвратившись с пустыми руками.

— Что вы здесь делаете? — спросил он, останавливать. — Идите в свою палату.

Из-за двери доносился быстрый, отчетливый голос Сухачева. Казалось, он рассказывает что-то очень интересное и веселое и боится, чтобы его не перебили:

— Мне огня… не страшно… только жарко… водой бы… облиться. Позовите… доктора моего… Он мне всегда помогает.

Голубев вошел в палату. Сухачев полулежал на подушках, слегка закинув голову, и, не переставая, перекладывал ее с одной стороны на другую. Щеки его были румяны, губы ярко алые, на лбу и на верхней губе капельки пота, над ним склонились сестра и Прасковья Петровна.

В их взглядах Голубев уловил ожидание и надежду виновато отвел глаза. Особенно стыдно было глядеть на Прасковью Петровну.

— Пенициллин вводите? — спросил Голубев.

— Ввожу, — ответила Ирина Петровна. И Голубев понял, что она разочарована его вопросом. Совсем не этого сдала от него сестра.

С тяжелым чувством он подошел к больному, взял его на руку и начал считать пульс. Этого можно было сейчас не делать, но Голубев не мог оставаться в бездействии под вопрошающими, укоризненными взглядами.

Сухачев перестал метаться, остановил на Голубеве расширенные невидящие глаза. Минуту он смотрел на Голубева, как слепой, потом в его глазах мелькнул живой огонек.

— Что же… вы! — выдохнул он с болью и упреком. Голубев не мог больше оставаться здесь, повернулся и вышел из палаты.

— Держите на кислороде, — бросил он на ходу.

— Как поступить? У кого просить помощи? Он решил зайти в лабораторию.

— Что высеяли? — спросил он, едва открыв дверь.

— Все то же. Ничего нового, — неторопливо отозвалась Черноволосая, с черными усиками врач-лаборант.

Ее хладнокровный тон возмутил Голубева. Он считал, что сейчас все должны волноваться за судьбу Сухачева, помнить о нем. Ведь остаются последние часы, быть может минуты, когда еще можно его спасти. — Разрешите, я сам посмотрю.

У него был такой воинственный вид, что лаборантка, не сражая, уступила место.

Голубев сел за микроскоп и долго не мог «настроить» взял ее за локоть, кивнул на дверь. Аллочка, недовольно передернув плечами, ушла.

Сухачев лежал неподвижно, глядя куда-то поверх головы Пескова. Лицо его казалось серым, а глаза особенно, будто из глубины, блестели. Его дыхание напомнило Голубеву всхлипывание ребенка во сне. Возле кровати, не двигаясь, уставившись расширенными глазами в стену, сидела Прасковья Петровна.

— Анютке передай… чтоб замуж… погодила… выходить… — заговорил Сухачев негромко, но отчетливо, с правильными интонациями.

Видимо, он говорил и до этого, потому что никто не удивился его словам. Все молчали и слушали. Сухачев сделал длинную паузу, собрался с силами, продолжал:

— Пусть еще… приглядится к Ивану… Да и тебе… одной оставаться… неладно одной…

По спине у Голубева побежали мурашки. Он сжал кулаки.

Громко всхлипнула Цецилия Марковна. Глаза у нее были красные, краска с ресниц размазалась, и по щекам текли черные слезы. И это не было смешно.

По коридору протарахтела каталка — кого-то провезли из перевязочной. Затем послышались торопливые шаги, В палату с торжествующим лицом вбежала лаборантка. Она отыскала глазами Голубева и, не сдержав радостной улыбки, закивала ему головой:

— Доктор! Есть! Нашла бациллу Фридлендера.

Голубев молча бросил на нее строгий взгляд и подумал: «Какое это имеет теперь значение?»

Лаборантка поняла, что тут происходит, смутилась, прижалась плечом к косяку.

— Насте передай… чтобы… — Сухачев сделал паузу, — нет, сперва скажи… любил, мол… я… жениться думал… — Сухачев говорил ровным голосом.

Но Голубев уловил этот переход от «чтобы» к «нет, сперва». За «чтобы» должно было следовать: «…Настя была свободна и поступала, как ей захочется», — в «нет, сперва» теплилась еще слабая надежда. Это открытие окрылило Голубева.

— Ты, Павлуша, сам увидишь свою Настю, — сказал Голубев как можно увереннее. — Слышишь?

Сухачев замолчал. Врачи зашевелились. Голубев поймал на себе недоуменно-насмешливый взгляд Аркадия Дмитриевича.

— Товарищи, больной очень устал, — сказал Голубев требовательным тоном.

Врачи вышли из палаты.

— Введите через нос катетеры и все время держите на кислороде, — приказал Голубев сестре и отправился вслед за врачами.

Они стояли группкой у окна и молчали. Николай Николаевич молчал потому, что досадовал на неудачу и не хотел высказывать сейчас своей досады. Песков молчал, потому что все-таки умирал его больной. Подполковник Гремидов молчал, потому что по характеру своему был молчалив. Аркадий Дмитриевич — потому, что боялся, как бы не высказать чего-нибудь такого, что уродило бы его в глазах начальников отделений. Все молчали потому, что умирал человек, и каждый в разной степени чувствовал сейчас свое бессилие, и всем было тяжело.

— Да-а, — с горечью произнес наконец Николай Николаевич, обращаясь к Голубеву. — Это, дорогой товарищ, мой четвертый случай.

— Нет, товарищ полковник, если бы стрептомицин…

— Вряд ли, — вставил Песков.

— Почему вряд ли? Вы слышали — высеяли бациллу?

— Гм… Это теперь несущественно.

— Существенно, — перебил Голубев, улавливая в тоне Пескова недобрый подтекст.

— Быть может, вы внесете еще одно предложение? — спросил Песков.

Голубев посмотрел на обрюзгшее, покрывшееся красными пятнами лицо Пескова и вдруг понял, что Песков остался прежним.

Голубеву хотелось ответить ему дерзостью, но он взглянул на дверь палаты, в которой умирал больной, и ничего не сказал. Круто повернувшись, он пошел из отделения, все убыстряя шаги.