Наступил торжественный день. Сухачеву разрешили вставать. Он давно уже просил об этом, но Голубев все медлил, все оттягивал: «Окрепни. Отлежись». А чего отлеживаться, когда все хорошо! Температура нормальная, болей нет, рана закрылась. Только вот кожа по всему телу шелушится. «Линяешь, к весне дело идет», — шутили товарищи. Им хорошо — они ходят. Какое счастье, когда человек может ходить. «Эх, пройти бы сейчас в строю с песней! Или по меже, на смену Егорке Воронову, к своему трактору побежать. Или, еще лучше, — при одной этой мысли у Сухачева замирало сердце, — с Настей потанцевать».

Так он лежал и мечтал все последние дни.

Наконец Голубев осмотрел его, осмотрел особенно тщательно, положил руку, как всегда, на лоб и сказал:

— Завтра, пожалуй, вставать попробуем. Завтра, Павлуша.

Завтра. Завтра — это так еще далеко: ужин, сон, подъем, умывание, завтрак, обход, — помереть можно, пока дождешься этого «завтра».

Сухачев плохо спал — снились страшные сны: будто бы он встал, а ноги не держат, тело валится; будто бы пошел, а вместо ног деревяшки — тук-тук-тук по полу. Он несколько раз просыпался, прислушивался — все было тихо, товарищи спали, новенький больной в углу стонал, над дверью горела синяя лампочка. В коридоре было светло, виднелась голова сестры в белой косынке. Дежурила Алла Афанасьевна. Она приподнялась, заглянула в окно, вошла в палату:

— Ты почему не спишь, Павел?

— Выспался. А сколько сейчас времени?

— Еще рано, пятнадцать минут шестого, спи. Аллочка наклонилась, поправила одеяло. Сухачеву вдруг захотелось сделать сестре что-нибудь приятное за все хлопоты, за бессонные ночи. Он достал из-под подушки бумажник, вынул квитанцию:

— Алла Афанасьевна, у меня к вам большая просьба.

— Какая сейчас просьба, спи.

— Нет, пожалуйста. — Ну что?

— Утром получите деньги. И купите в магазине два шелковых платка — на голову. Хороших только. Ладно?

— Сделаю, но при условии, что будешь спать… Утром Сухачев проснулся вместе со всеми, умылся, почистил зубы.

— Причешись, сынок. Волосы-то маленько отросли, — сказала Василиса Ивановна, протягивая Сухачеву свою гребенку.

К няне он относился, как к матери, посвящал в свои тайны, советовался.

— А смогу я ходить, Василиса Ивановна?

— Сможешь, сынок, сможешь. По первости неловко будет, а потом обвыкнешь.

Прошел завтрак. Больные вернулись в палату, сели возле своих коек в ожидании обхода. Объявили списки дневальных — сегодня была очередь палаты дежурить у телефона. По коридору протарахтела каталка. Кого-то повезли в процедурную. Должно быть, из шестой — туда, говорят, прибыл тяжелый. Пришла смена. Сухачев увидел Ирину Петровну, подумал: «Хорошо бы платок белый — ей он пошел бы, и Алле Афанасьевне тоже». Стуча каблучками, перед окнами промелькнула Цецилия Марковна. С пухлой папкой под мышкой прошествовал майор Дин-Мамедов. Прошел новый врач. А гвардии майора все не было. Сухачев забеспокоился. В голову полезли нехорошие мысли: то ему казалось, что Голубев заболел, то он решил, что Голубева назначили дежурить, то подумал, что его в командировку послали.

А когда доктор наконец пришел, Сухачев настолько переволновался, что даже не обрадовался.

— Как дела? — спросил Голубев, подходя к нему с веселой улыбочкой и протягивая руку.

— Хорошо.

— Давайте-ка попробуем.

Аллочка с одной, Ирина Петровна с другой стороны стали поддерживать Сухачева. Он сел в кровати, спустил ноги — это он делал и раньше, — хотел встать и не мог, тело не слушалось его.

— Подайте тапочки, — распорядился Голубев. — Ну, Павлуша, вставай, не бойся.

Но ноги в коленях дрожали так, что это было всем заметно. Сухачев старался сдержать дрожь и не мог.

— Смелее, Павлуша, смелее, — говорил Голубев, легонько подталкивая его в спину.

Сухачев привык к тяжелой физической работе. Он носил мешки, пахал, работал по шестнадцать часов на тракторе, проходил за сутки по пятьдесят — шестьдесят километров, но никогда еще в жизни ему не было так трудно, как сейчас. А всего и нужно-то было — подняться, встать на собственные ноги.

С огромным трудом он оторвался от кровати.

— Распрямляйся, распрямляйся.

Сухачев медленно выпрямился и, цепко держась за сестер, вздохнул и радостно засмеялся. И все, кто был в палате — Голубев, больные, сестры, — тоже засмеялись.

— Вон ты какой молодец! — громко сказал Голубев. — Выше меня на целую голову. А когда лежал, казался маленьким. Ничего, стоишь. Стой крепко, твердо. Скоро ходить будешь.

Это был теплый, сияющий майский день. Необычная ранняя весна уже успела растопить снег, прогнать к реке бурные потоки талой воды, покрыть свежей, ярко-зеленой травкой землю. Весна заставила выставить вторые рамы, распахнуть окна. Город повеселел, встряхнулся после длинной, серой, мокрой зимы. Солнце украсило его, сделало наряднее, светлее и ярче. Солнце было везде: и на крышах, только что покрытых оцинкованным железом, и на дверных начищенных ручках, и на мутновато-серой глади реки, и на трапе белого катерка, и на лицах людей. Солнце заглядывало в глаза людям и как бы кричало: «Смотрите, какая красота вокруг».

И хозяева города — люди, по-весеннему оживленные, быстрые, радостные, с самого утра заполняли улицы и проспекты.

Голубев проснулся в это утро раньте, чем обычно. Наташи уже не было в комнате. Девочки сладко спали. Он быстро оделся и вышел на кухню. Наташа в синем легком халатике возилась у газовой плиты.

— Ты чего это так рано?.. — спросил он, но, увидев ее сияющее, помолодевшее лицо, тотчас вспомнил: сегодня у Наташи радостный день — она снова идет в клинику, на работу.

— Надо все приготовить, — сказала Наташа. — Валю в школу отправить, Наденьку — в садик, теперь…

Голубев не дал ей договорить, обнял и подвел к распахнутому окну. Перед окном на толстом проводе сидел воробышек и чистил перышки.

— Тоже на работу готовится, — сказал Голубев, и оба весело засмеялись…

Голубев решил пешком пройтись до площади, а там сесть в троллейбус и доехать до госпиталя. Настроение у него было превосходное. Он шел и улыбался солнцу, городу, прохожим.

В глаза Голубеву ударил ослепительный луч. Он зажмурился и услышал звонкий смех. Открыв глаза, он увидел на подоконнике третьего этажа мальчишку с зеркалом в руках. Мальчишка сидел, уперев подбородок в голые острые колени, и обстреливал прохожих солнечными луча-ми. Голубеву захотелось забраться к этому мальчишке я вместе с ним пускать солнечных зайчиков.

Проходя по светлому, залитому солнцем коридору госпиталя, Голубев увидел Сухачева. Сухачев стоял у окна и, видимо, любовался чудесным днем. В палате было пусто. Больные завтракали.

Голубев накинул Сухачеву на плечи халат.

— Тепло, доктор, — сказал Сухачев.

— Тебе, Павлуша, лучше поберечься.

— Как хорошо-то, Леонид Васильевич.

Из окна виднелся сад. Молодые зеленые листочки радовали глаз. Внизу бил фонтан. Высокие струйки сверкали на солнце. Детишки играли в саду. Вдали над крышами виднелись подъемные краны, они без устали двигались.

— У нас уже сев кончают, — сообщил Сухачев. — Письмо из дому прислали. Мамаша и сестренка пишут. Вам большой привет.

— Спасибо. И от меня отпиши.

— И еще Игнат Петрович написал: вас от имени колхоза благодарит.

— И ему спасибо.

— А вот… — Сухачев на секунду замялся, — невесту мою видели?

Он сунул руку в карман и подал Голубеву аккуратно завернутую в газету фотографию с зазубренными краями.

— Славная девушка. Приедешь — женишься.

— Как придется… — Сухачев густо покраснел.

Послышалось тонкое протяжное гудение. Они подняли головы. В голубом небе, меж двух кудрявых тучек, появилась белая полоска, она все удлинялась, потом завернулась петлей и растаяла.

— Реактивный, — с восхищением сказал Сухачев.

В палату вошла Аллочка:

— Леонид Васильевич, вас начальник госпиталя вызывает.