— Если вы предложите свои услуги тёте Саэко, то это вам поможет.

— Не хочу, — упрямо сказал художник. — Я бедный, ну и хорошо.

На этом их беседа закончилась.

Подошла электричка, и они сели рядом друг с другом. Тосики закрыл глаза и притворился спящим. В конце вагона группа молодых людей, возвращающихся из танцевального зала, хором подпевала девушке, которая чистым голосом исполняла джазовую песенку, а молодой человек танцевал под неё с воображаемой партнёршей.

Онодзаки некоторое время со злобой наблюдал за ними, а затем его взгляд, в котором ещё остались следы гнева, переместился на других пассажиров, на тела, изнурённые переутомлением и голодом, на лица с закрытыми глазами или смотрящими в пустоту. Не только их лица выглядели усталыми, но даже их одежда.

В этот раз Онодзаки начал разговор со студентом.

— Послушай! Ты знаешь, что я собираюсь сделать? Я хочу положить на холст страдания людей. Я собираюсь нарисовать усталых людей и боль, которую они испытывают, продолжая жить.

Открыв глаза, Тосики увидел, что лицо Онодзаки изменилось, и в нём появились мягкие черты.

— Конечно, мои картины не будут привлекательными, и они не предназначены для гостиных богатых людей. Никто не будет их покупать, это ясно уже заранее. Я был на Юге и видел жалкое существование туземцев. И страдания наших солдат, я это тоже видел во всех деталях. Я не могу это пока рисовать, воспоминания доставляют мне боль, но со временем я это тоже нарисую. И сироты войны, люмпены Токио, демобилизованные. Давно, давно я видел страдания людей в трущобах Парижа, бездомных интеллигентов, спящих под мостами Сены. Я не думаю, что кто-нибудь ещё видел столько человеческих страданий в мире, сколько видел я. Именно поэтому я и рисую. Я нарисую также и людей в этом вагоне электрички. Мои картины пока ещё не хороши, но когда они станут лучше, я нарисую всю грязь этого мира, и люди увидят это. Вот что я собираюсь сделать.

Как только он кончил, его взгляд остановился на красивом лице одного из пассажиров. Мужчина в хорошо сшитом пальто сидел в неподвижной позе, как будто позируя художнику, его взгляд был прикован к одной точке. Онодзаки не мог его знать, но это был Кёго Мория.

ВСТРЕЧА

Онодзаки пытался не смотреть на человека с красивым лицом, но после мимолётного взгляда на других пассажиров его глаза невольно возвращались на его профиль, который он изучал глубоким взглядом художника. Онодзаки чувствовал, что он видел это лицо где-то ещё, — выражение суровости и под ней странная грусть, которую оно не могло скрыть. Определённо, он видел это лицо, но не мог вспомнить, где и когда. Или, может, он путает его с кем-то, кого он видел в Париже. Изящная и модная одежда, бросающаяся в глаза в вагоне электрички, возможно, является причиной этой ошибки. Спокойные, серые тона костюма и пальто хорошо соответствовали французскому стилю. Французы никогда не одевались подобно американцам в яркие цвета. Они предпочитали тёмные, спокойные тона, и их не волновала, что их одежда может выглядеть старомодной.

Этот мужчина был одет именно так, и шляпа, которая бросала тень на его лицо была от Борсолино, тёмно-коричневого цвета с выгоревшей лентой, но это придавало ей дополнительное благородство. Качество его одежды было, несомненно, самого высокого уровня, и с ним резко контрастировало требующее починки изношенное пальто сидящего рядом пожилого военно-морского офицера.

Онодзаки вновь почувствовал, что он хотел бы нарисовать это лицо, сила и напряжение которого так притягивало его. Его нос был безукоризненной формы, а глаза, не двигаясь, пристально смотрели в одну точку. Тем не менее линии его лица были мягкими, и вся сила как бы исходила изнутри. У художника возникли ассоциации с фигурами четырёх стражников храма Тодайдзи в городе Нара, которые в отличие от стражей периода Камакура, чья ярость была выражена в сильных внешних линиях, выглядели могучими, но грациозными, так как скульптор сумел изобразить их силу, идущую изнутри.

Поезд остановился на станции Синдзюку, и Онодзаки надо было выходить. Он пришёл в себя и был уже у дверей, когда вспомнил о Тосики, успев только крикнуть ему «до свидания», и двери захлопнулись за ним.

Тосики должен был выходить на станции Накано и, оставшись один, он расслабился, с презрением думая об Онодзаки. В таком возрасте и такие дикие идеи. И всего лишь гитарист в кабаре. А то, что он рисует, так это, определённо, только на словах.

Кёго Мория сидел без движения со сложенными впереди себя руками в позе, которую наблюдал художник. Его глаза ни на секунду не покидали лица молодого человека, который сидел наискосок от него. На нём было пальто армейского офицера с перешитыми пуговицами, на ногах длинные военные ботинки, под мышкой военный портфель — всё это говорило о его недавнем прошлом. Он был не старше двадцати шести-двадцати семи лет. Его мясистое лицо выражало открытое высокомерие, и было ясно, что его не интересовал никто другой, кроме самого себя.

Это молодое бесчувственное лицо преследовало Кёго даже во сне. Как только этот человек зашёл в поезд на станции Иидабаси и сел напротив него, Кёго непрерывно смотрел на него, как будто стремясь убедиться в реальности происходящего.

Их глаза встретились, и молодой человек, поняв, что Кёго смотрит на него, попытался с вызовом встретить его взгляд, но быстро не выдержал и стал смотреть в сторону. Он почувствовал заметное беспокойство, что проявилось и в движении его рук. Из того, как он быстро отвёл глаза после первого изучающего взгляда, Кёго понял, что тот также не забыл его. Он выглядел больше ребёнком тогда, в Малакке, но сейчас на его лице появилось больше коварства, видимо, жизнь и люди сделали своё дело. Но это был он, даже родинка была на месте.

Это был тот, который допрашивал его в жандармерии, расставлял охранников вокруг него, чтобы заставить его стоять по стойке смирно непрерывно двадцать четыре часа, не давая закрыть глаза, вновь и вновь задавал одни и те же вопросы с целью измотать его, и бил его своим хлыстом, когда ему этого хотелось. Это был человек, который пытал его, пока он не терял сознание, а затем пытал снова и снова. Когда Кёго говорил, что ему не в чем признаваться, он только называл его предателем и безжалостно продолжал свой допрос.

Один эпизод заставлял Кёго скрежетать зубами каждый раз, когда он вспоминал его. Однажды, когда боль стала невыносимой, он призвал его:

— Я настолько стар, что мог бы быть вашим отцом.

Но это только ещё больше разозлило жандарма. Кёго вспомнил об этом сейчас, и всё его тело под пальто вспыхнуло от прилива жара. Да, это тот человек!

Он хотел забыть его, а он оказался тут прямо перед его глазами, здесь, в Японии, в городской электричке, притворяясь, что он не узнаёт его. Вид его прочных военных ботинок, старой военной формы привёл Кёго в ещё большую ярость.

Конечно, для Кёго он был всего лишь ребёнком, ребёнком с невыразимо мрачным лицом, притворяющимся, что он забыл всё случившееся. Высокомерное, но ничего не выражающее лицо, как будто он нарочно хотел напомнить Кёго о своей жестокости к несчастным людям в прошлом, о том, как он выглядел, когда допрашивал их. Это был кусок мяса, который не мог чувствовать боли. Поэтому он и решил не отводить своего напряжённого взгляда от него. На что и обратил внимание Онодзаки. Молодой человек смотрел на студентов, которые всё ещё пели джазовые песни и дурачились, но он чувствовал на себе взгляд Кёго и, закрыв глаза, притворился спящим. С закрытыми глазами его лицо выглядело ещё более детским.

Когда поезд остановился на станции Ист-Накано, он вздрогнул от звука открывающихся дверей, вскочил со своего места и тяжёлой походкой вышел на платформу. Кёго последовал за ним. Обернувшись один раз на Кёго, он прошёл сквозь билетный турникет и вышел со станции. Они шли по дороге мимо ветхих лачуг и оставленных войной пепелищ. Толпа пассажиров, которая вместе с ними сошла с поезда, постепенно редела, и, когда Кёго догнал и поравнялся с молодым человеком, они были уже одни. Над чёрным холмом, который выходил на пустырь с обгоревшими остатками домов, поднималась поздняя луна.