— Если мы будем так думать, то это не приведёт ни к чему хорошему.

— Я согласен. Ты абсолютно права. Но что это за мир?.. Каждую минуту, каждую секунду кто-то теряет сына или молодого мужа… Но если эта страшная действительность не касается нас лично, мы можем оставаться равнодушными. Нет, я не могу никого осуждать, ибо я сам покинул свою жену и ребёнка ещё задолго да начала войны.

— И как же вы жили?

— Чем дольше человек живёт, тем всё меньшее значение приобретают для него подобные вещи. Всё очень просто. Незаметно он опускается до уровня, на котором чувствует себя спокойно. Однако когда рядом нет близких, жить становится страшно утомительно. Если не за что ухватиться, слабый человек не удержится. Это подобно тому, как человек не может ухватиться за поручни в троллейбусе. Европейцы относятся к этому более спокойно. В Европе встречаешь многих людей, которые живут одни, и это их не беспокоит. Вы без особого умысла спросили о моей семье, но этим заставили вспомнить мою жену. Кажется, я так сказал?..

— Да, вы сказали.

— Но это только потому, что вы женщина в японском кимоно. Действительно, дело только в этом. Хотя, честно говоря, я был потрясён, когда увидел вас. Можно даже сказать, что я почувствовал боль в сердце…

— Я напомнила вам вашу жену? Спасибо, это для меня честь.

— Нет, дело не в этом. Я тоже так подумал, но я ошибся. Я её совершенно забыл. Я пытался вспомнить, как она выглядит, и не смог. Только одни контуры тела, далёкие от действительности. Честно говоря, я почему-то думал, что такого не может случиться, но время незаметно проложило между нами большее расстояние, чем я себе представлял. Кажется, что я помню, но в действительности я понял, что ничего не помню.

— Разве это возможно?

— Но это случилось. И в этом нет ничего неожиданного или трагического… Это!.. Это, видимо, неизбежно.

— Как вам должно быть одиноко!

— Нет, — сказал он с улыбкой. — Я думал, что вы слишком сильная личность, чтобы так думать обо мне. Если вы так говорите, чтобы меня утешить, то прекратите это. Это ни к чему не приведёт прежде всего потому, что я уже не способен чувствовать себя одиноким. Как только закончится война, я уеду в Европу.

Кёго выпил ещё один стакан коньяка и продолжал:

— В Европе с давних пор, ещё со средних веков, существует легенда о «скитающем еврее».

Когда Христа вели к месту казни, среди зевак нашёлся один еврей, который оскорбил его. За это он был наказан вечно скитаться по земле, и ему было отказано в смерти. Когда я бродил по Европе, будучи не в состоянии вернуться в Японию, я часто думал об этой легенде, и этот еврей уже не казался мне посторонним человеком. Его звали Ahasuerus, этого еврея. Было бы ужасно, быть лишённым возможности умереть. Но я спокоен, так как моя жизнь имеет свой предел. И в Европе нет недостатка в рулетках и баккара, чтобы убить время. Так что я туда возвращаюсь.

Затем он поднял свой стакан и сердечно улыбнулся Саэко:

— В чём дело? Вы совсем не пьёте?

— Не знаю, мне грустно.

— Если грустно, то тем более надо выпить.

— Вы действительно уедете в Европу? Тогда я даже не знаю, когда мы вновь увидимся.

— Этот мир состоит только из расставаний. Мадам, а в какой части океана сейчас Усиги?

Саэко резко покачала головой:

— Я не думаю о капитане Усиги. Я испытываю чувство жалости к вам.

— Это нелепо. Усиги пошёл на смерть, а я здесь живой и принадлежу к счастливой половине человечества.

— Однако почему вы не хотите вернуться к своей жене в Японию?

— Потому что я был наказан как скитающийся еврей. В Европе мне лучше. Она не такая маленькая, как Япония. Там не сплетничают о соседях, не выискивают у тебя недостатки и оставляют в покое.

— Но я имею в виду другое… — Саэко вздохнула, неожиданно подняла свой стакан и, обнажив свою красивую белую шею, одним залпом выпила крепкий напиток.

— Раз вы уезжаете в Европу, я хочу это отметить.

— Какое это имеет значение?

— Больше, видимо, я вас не увижу? А также…

— А также?

— Потому что вы мне сразу понравились.

— Военно-морские власти сделают вам за это выговор.

— Пускай они бранятся, сколько хотят.

Кёго встал. Саэко неожиданно задрожала, и всё её кокетство исчезло. Она, не сознавая того, пыталась привести в порядок своё несколько раскрывшееся кимоно. Кёго не сводил с неё глаз.

— Мадам, можно я вас обниму?!

Внезапно на улице раздался пронзительный звук сирены воздушной тревоги. Было слышно, как китайцы в ресторане этажом ниже зашумели и бросились вниз по лестнице.

Саэко встретила взгляд Кёго и, смиренно нагнув шею, проронила:

— Пожалуйста.

Затем неожиданно в её глазах заиграли огоньки, и она с лёгкостью сказала:

— Вспомните вашу жену!

Внизу на улице поднялся страшный шум, как будто из всех домов выскакивали их обитатели, громко хлопая дверями. Сирена продолжала завывать. Неожиданно во всём доме погас свет.

— Может быть, уйдём?

— Нет… — находясь в объятиях Кёго, Саэко отрицательно покачала головой.

Аромат, исходящий от её волос и слегка вспотевшей кожи, сливаясь с запахом цветов на столе, казалось, превратил неожиданно наступившую темноту в безбрежный океан. Погрузившись в него, Кёго познал мягкое сопротивление влажных, пылающих губ.

Машина въехала в ворота, проследовала по обсаженной деревьями аллее и остановилась около окрашенного белой краской портика. Это была элегантная вилла, принадлежащая ранее англичанину, перед которой был раскинут сад с ровно подстриженным газоном, разнообразными тропическими деревьями и цветочными клумбами. Саэко позвонила в звонок у входа, и внутри сразу загорелся яркий свет, который через прозрачную сетку от насекомых, заменявшую стекло, выхватил из темноты близлежащие деревья и кустарники. Дверь открыла молодая японская девушка в простой одежде и со следами густой косметики на лице.

— Добрый вечер, мадам.

Саэко вошла в дом, не снимая сандалей, и сказала слуге:

— Меня задержала воздушная тревога. Мне больше ничего не надо. Можешь идти спать.

Она было направилась на второй этаж в свою спальню, но затем повернулась и через узкую дверь, которой пользовался только бармен, прошла в помещение бара, построенного в углу большой гостиной. Когда она открыла холодильник, чтобы достать бутылку содовой, она услышала скрип мебели в неосвещённом холле. С подозрением всматриваясь в темноту, Саэко различила контуры человека, лежащего скрючившись на диване, который, похоже, пытался рассмотреть время на своих часах.

— Кто здесь?! — резко спросила Саэко.

Неуклюжим движением полупьяного человек попытался подняться.

— Ах, это вы, мадам.

— Господин Онодзаки… Поразительно. Вы пьяны?

— Да. Отвратительное зрелище.

Художнику удалось принять вертикальное положение, но он продолжал сидеть на диване.

— Однако, госпожа Такано, где вы были? Сейчас уже утро.

Саэко ничего не ответила.

— Вас здесь во время сна комары не покусали?

— Я пришёл попрощаться, госпожа Такано. Утренним поездом я неожиданно уезжаю в Бирму.

— Глупости! Ехать в Бирму сейчас?!

— И никак не глупости. Бирма — это единственная часть фронта, где я ещё не был. И если мы выиграем сражение под Импала, то вступим в Индию. Я решил ехать.

— Не делайте этого. Такая поездка будет слишком тяжела для вас, господин Онодзаки. Вам, должно быть, уже пятьдесят.

— Физически я здоров, как любой более молодой человек.

Он, наконец, встал и направился к Саэко. Его волосы были растрёпаны после сна и выглядели более седыми, чем обычно. Его добродушное лицо было бледным от выпивки.

— Я поеду в Индию. Я поеду туда обязательно. Я хочу нарисовать эту страну.

— Вы выпьете содовой?

— Нет, мне лучше просто воды.

— Когда уезжаешь, воду пить нельзя. Выпейте пива.

— Ах, вот как? Воду нельзя? Я об этом не знал.

Лицо Саэко стало серьёзным.

— Вы действительно решили ехать? А не проиграем ли мы и под Импала?