[1924]

Ух, и весело!*

О скуке*
   на этом свете
Гоголь
   говаривал много.
Много он понимает —
этот самый ваш
         Гоголь!
В СССР
   от веселости
стонут
   целые губернии и волости.
Например,
        со смеха
         слёзы потопом
на крохотном перегоне
            от Киева до Конотопа.
Свечи
   кажут
      язычьи кончики.
11 ночи.
      Сидим в вагончике.
Разговор
      перекидывается сам
от бандитов
      к Брынским лесам*.
Остановят поезд —
         минута паники.
И мчи
   в Москву,
           укутавшись в подштанники.
Осоловели;
      поезд
         темный и душный,
и легли,
   попрятав червонцы
            в отдушины.
4 утра.
   Скок со всех ног.
Стук
   со всех рук:
«Вставай!
        Открывай двери!
Чай, не зимняя спячка.
            Не медведи-звери!»
Где-то
   с перепугу
            загрохотал наган,
у кого-то
       в плевательнице
            застряла нога.
В двери
   новый стук
         раздраженный.
Заплакали
        разбуженные
             дети и жены.
Будь что будет…
          Жизнь —
            на ниточке!
Снимаю цепочку,
         и вот…
Ласковый голос:
           «Купите открыточки,
пожертвуйте
      на воздушный флот!»
Сон
        еще
      не сошел с сонных,
ищут
   радостно
      карманы в кальсонах.
Черта
   вытащишь
          из голой ляжки.
Наконец,
       разыскали
         копеечные бумажки.
Утро,
   вдали
      петухи пропели…
— Через сколько
           лет
         соберет он на пропеллер?
Спрашиваю,
      под плед
         засовывая руки:
— Товарищ сборщик,
         есть у вас внуки?
— Есть, —
          говорит.
         — Так скажите
               внучке,
чтоб с тех собирала,
         — на ком брючки.
А этаким способом
         — через тысячную ночку —
соберете
   разве что
           на очки летчику. —
Наконец,
      задыхаясь от смеха,
поезд
   взял
      и дальше поехал.
К чему спать?
      Позевывает пассажир.
Сны эти
   только
      нагоняют жир.
Человеческим
      происхождением
            гордятся простофили.
А я
       сожалею,
      что я
         не филин.
Как филинам полагается,
                не предаваясь сну,
ждал бы
   сборщиков,
         взлезши на сосну.

[1924]

Протестую!*

Я
   ненавижу
      человечье устройство,
ненавижу организацию,
              вид
            и рост его.
На что похожи
      руки наши?..
Разве так
       машина
         уважаемая
            машет?..
Представьте,
      если б
         шатунов шатия
чуть что —
      лезла в рукопожатия.
Я вот
   хожу
      весел и высок.
Прострелят,
      и конец —
            не вставишь висок.
Не завидую
      ни Пушкину,
            ни Шекспиру Биллю*.
Завидую
   только
      блиндированному автомобилю.
Мозг
   нагрузишь
      до крохотной нагрузки,
и уже
   захотелось
         поэзии…
            музыки…
Если б в понедельник
         паровозы
            не вылезли, болея
с перепоя,
      в честь
         поэтического юбилея…
Даже если
          не брать уродов,
больных,
       залегших
         под груду одеял, —
то даже
   прелестнейший
            тов. Родов*
тоже
   еще для Коммуны не идеал.
Я против времени,
         убийцы вороватого.
Сколькие
       в землю
         часами вогнаны.
Почему
   болезнь
      сковала Арватова*?
Почему
   безудержно
         пишут Коганы*?
Довольно! —
      зевать нечего:
переиначьте
      конструкцию
            рода человечьего!
Тот человек,
      в котором
цистерной энергия —
         не стопкой,
который
      сердце
         заменил мотором,
который
       заменит
            легкие — топкой.
Пусть сердце,
      даже душа,
но такая,
чтоб жила,
      паровозом дыша,
никакой
      весне
      никак не потакая.
Чтоб утром
      весело
         стряхнуть сон.
Не о чем мечтать,
         гордиться нечего.
Зубчиком
         вхожу
           в зубчатое колесо
и пошел
      заверчивать.
Оттрудясь,
      развлекаться
            не чаплинской лентой*,
не в горелках резвясь,
         натыкаясь на грабли, —
отдыхать,
       в небеса вбегая ракетой.
Сам начертил
      и вертись в пара́боле*.

Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: