— Как твой сын? Не болеет?

— Нет, ничего. Спасибо… С кем встречается Наташа?

А сын — какие пустяки, стоит ли говорить о нем! Ах, эта его неугомонная совесть, за шесть лет не утихомирится никак. Пора бы! Но что делать, если никак не выходит замуж бывшая жена? «Ради него, что ли, сделать это?» Раз у неё уже была такая возможность. Римма вспомнила жизнерадостного лысого старика математика с жёлтыми глазами, который сделал ей предложение через два месяца после смерти жены. Бр–р…

Павел ждал ответа.

— С кем Наташа встречается? Этого я не знаю. Если хочешь, спроси у неё сам.

— Меня не это интересует. Сейчас десятый класс.

— Отразится ли это на учебе?

Он доверчиво посмотрел на неё.

— Да.

Она пожала плечами.

— Я почём знаю! Ей семнадцать лет. Почти семнадцать, — с иронией уточнила она, вспомнив его поправку. — Через два с небольшим года её мать вышла замуж.

— Надеюсь, у Наташи далеко до этого. — А у самого тревога в глазах.

— Ты так говоришь, будто речь идёт о величайшей трагедии.

— А ты считаешь это за благо? — И тотчас, увидела она, пожалел, что дал втянуть себя в этот никчёмный и опасный спор.

Римма тонкой струйкой выпустила дым.

— Я? — спросила она.

— Да нет, это не имеет значения.

Но она не пощадила его:

— Когда я выходила замуж, я считала это за благо.

Глаза его слегка сузились, но взгляда не отвёл. Кажется, он не так понял её: тогда считала, и она, поясняя, выговорила отчётливо:

— Я никогда не жалела о своём раннем браке.

Ни слова не проронил он в ответ. А она смотрела на него и снова терзалась вопросом, который не давал ей покоя вот уже шесть лет: любил он её? Пустое, запоздалое любопытство.

Двумя глубокими затяжками, одна за другой, докурила сигарету.

— У меня к тебе просьба… — Она старательно вмяла окурок в пепельницу. — Ты куда сейчас? За Наташей?

— Да. — Готовность прозвучала в его ожившем голосе: так редко просила о чем‑то бывшая жена. — Она ведь в два приходит?

— В два. Мне в тюрьму надо. Подбросишь?

Ответить не успел: в комнату ворвалась Света Агыше–ва — в ярком платье, в шляпе. Суббота… Прямо с порога затрещала о чем‑то, но, увидев Павла, растерянно осеклась. Праздничное личико приняло выражение постной официальности.

— Здравствуйте, Римма Владимировна. — И прошествовала, стуча каблуками, к своему столу.

Павел поднялся.

— Я подожду в машине.

Усмешкой отметила Римма его деликатность: ни «вас», ни «тебя».

Двумя руками держа шляпу, смотрела Света на уходящего Павла. Это был не профессионально–бесстрастный взгляд адвоката, а иной — взгляд женщины на мужчину. Римма сбоку наблюдала за ней со смешанным чувством гордости и тоски.

— Кто это?

— Судья из Крутинска. А что?

Света закусила губу.

— Там у нас никаких дел нет — в Крутинске?

Девчонка… Римма устало улыбнулась.

— В Крутинске своя адвокатура.

— Да, конечно. — Она положила наконец шляпу. — Римусь, милая, я к тебе с просьбой. Олега помнишь? Высокий такой, с усиками. Он заходил сюда. Лётчик.

— Помню, — сказала Римма и подумала о Валентине. Тот тоже летал, правда, не на военных самолётах — в Аэрофлоте.

Восторженно щебетала Света о своём Олеге:

— Ваше желание, говорит, для меня закон. Ах, так, говорю, тогда покатайте меня на самолёте…

Это могло продолжаться до вечера, а на улице её ждёт Павел. Римма перебила её:

— Ну а просьба‑то?

— Так я же объясняю. Завтра и в понедельник у него нет полётов, два выходных подряд. Приглашает в Сочи слетать. Сегодня — туда, в понедельник — обратно. Отпустишь меня на понедельник? Римусь, дорогая…

— Что у тебя в понедельник?

— Ничего! Должна прийти одна клиентка, Макарова, раздел дома, но это не срочно.

— Ты ей назначила?

— Я же говорю, это не срочно. Дело на конец сентября поставили. Риммочка, милая…

— Но во вторник быть, — строго сказала Римма. — Никакой нелётной погоды, ни задержек рейсов…

— Умру, но буду! — И в порыве благодарности громко чмокнула Римму в щеку. — А ты сегодня прелесть как хороша! Тебе идёт эта причёска.

— Подхалимничаешь?

— Клянусь! Особенно вот так, в профиль, — коснулась она Римминого подбородка. — Ужасно идёт!

Римма с неудовольствием отодвинула её руку, а самой подумалось, что именно в профиль к Павлу будет сидеть она в машине. Оставшись одна, взяла было зеркало, которое давала утром женщине с мясокомбинатовской брошкой, но помедлила, усмехнулась и убрала его в стол.

Павел довёз её до тюрьмы — теперь её именовали следственным изолятором — и, пообещав вернуться минут через сорок, поехал за Наташей.

Разговора не получилось. Качманов по–прежнему стоял на своём: к Иванюку зашёл случайно, повздорили из‑за ерунды — теперь уже не вспомнить, — и вот все так кончилось.

— Из‑за ерунды покалечили человека?

— Я не собирался калечить.

А ручищи — во, такими и убить недолго.

— Но все же какие‑то были причины.

— Он слишком много говорил.

— Что он говорил? — быстро спросила Римма.

На сейфе у зарешеченного окна стоял кактус. Качманов не спускал с него взгляда. Силой и прямотой дышало его крупное лицо.

— Не помню. Я же говорил вам, что подробностей не помню.

— Но суд все равно попытается восстановить их. Без этого невозможно определить меру вины.

Губы Качманова приоткрылись, — словно примериваясь, сперва мысленно произнёс вопрос и лишь потом повторил его вслух:

— Зачем? Я ведь признаю свою вину.

— Этого недостаточно. Признание подсудимым своей вины не есть ещё её доказательство. В судебной практике сколько угодно случаев, когда люди оговаривают себя.

С простодушным недоумением посмотрел он на адвоката.

— Зачем они это делают?

Римма бегло улыбнулась — не наивности Качманова, а другому, доброму, что уловила в его словах.

— Причины разные. Например, из‑за боязни скомпрометировать кого‑то.

Тотчас замкнулось его лицо.

— Меня это не касается. Я ничего не боюсь.

— Я это поняла, — сказала Римма. — Познакомившись с вами, я поняла, что во флоте служат люди смелые. Немного горячие, может быть, но это скорей достоинство, чем недостаток.

— Во флоте тоже дряни много.

— Почему — тоже?

Качманов усмехнулся. На слове ловите? Что ж, ловите. Сказал:

— Потому что её всюду полно.

За стеной, в комнате дежурного, играло радио — что-то весёленькое, из оперетты. В другой тюрьме, пожалуй, странно было б услышать эту легкомысленную музыку, но в заведении, где командовал Мироненко, она не резала слух. Чистота, стены выбелены, в служебных помещениях — горшки с простенькими комнатными цветами. «Я ведь хохол, — объяснял Мироненко. — Люблю, чтоб порядок был. Як в хате».

Римма вздохнула.

— Вы мне не верите, Качманов, — сказала она. — Жаль! Я ведь ваш защитник. А защищать мне вас будет трудно, поскольку многого я не знаю. Если вы считаете, что какие‑то факты или какие‑то имена я не должна оглашать в суде — ваше право запретить мне. Но знать я должна. Вы ведь понимаете, что я здесь не из‑за праздного любопытства.

Он слушал, не перебивая. А может быть, и не слушал. Она решилась:

— Прямо отсюда я отправляюсь на Московскую к Людмиле Малютиной.

Качманов не шелохнулся. Римма села поудобнее. Сколько бы ни продлилось молчание, первой она не нарушит его. Хотелось курить, но она никогда не делала этого в присутствии клиента.

— Откуда вам известно это имя?

По губам её скользнула улыбка.

— Я ведь тоже умею хранить чужие тайны. — Но не место и не время пикироваться сейчас. — Впрочем, —сказала она, — в данном случае я никому никаких обещаний не давала. Да и тайны тут нет. Нынче утром у меня был ваш отец. Он назвал имя этой девушки, сказал, что до армии вы встречались, а потом, кажется, у неё были какие‑то отношения с Иванюком. Какие — он не знает. Но о вашей девушке…

— Она не моя девушка! — перебил Качманов.