- Ах, сорванцы, что наделали!

Петя ясно различил эти слова, понял, что дядя Матвей подхватил его на руки, но всё это как-то проходило мимо сознания. И только один, вдруг неизвестно откуда надвинувшийся женский голос не давал ему покоя. Этот голос выкрикивал одно и то же:

- Петенька, боже ты мой! Петенька!

- Мальчик, проснись! Уже завтрак!

Тёплая женская рука осторожно поглаживала по плечу. Петя сладко потянулся, выпячивая грудь, поднял веки и… ничего не увидел. Испуганно схватился за глаза и, почувствовав на них повязку, сразу вспомнил вчерашнее.

- Где я? - чуть слышно спросил он.

- В больнице, в больнице! - торопливо ответила женщина.- Не волнуйся. Сейчас завтракать будем.

Петя помолчал. Потом, чётко выговаривая каждое слово, медленно спросил:

- А как же я есть буду? Я же не вижу!

«Не вижу!» У Пети внутри похолодело. Ему нестерпимо захотелось сорвать повязки и выскочить из этой жуткой темноты. Но руки не повиновались. Он почувствовал, что от ощущения какого-то нарастающего страха у него начинают путаться мысли.

Скорей, скорей заговорить о чём-нибудь! Но вдруг горло сжала спазма. Петя всхлипнул.

- Ну вот, здравствуйте пожалуйста! - с мягкой укоризной сказала женщина.- Лучше раскрывай-ка рот.

Пете в зубы ткнулась ложка. Каша обожгла губы. Петя отдёрнулся и поморщился.

Женщина подула на ложку.

- И что плакать? - сказала она.- Приедет профессор, посмотрит, и тогда станет ясно: плакать или не плакать.

И Петя услыхал, как несколько мужских голосов около него ответили:

- Верно! Верно!

Пете стало веселее. Значит, не он один такой. После завтрака санитарка Фрося взбила подушку, поправила одеяло и вышла. Петя разговорился с соседями по палате. Их было двое. Один - Борис Фёдорович, бывший лейтенант (он Пете понравился сразу), другой - старшина Афанасий Дмитриевич. Они были ранены во время войны, но до сих пор не могли избавиться от разных осложнений. Свет они видели, но плохо. Еле-еле различали предметы.

- Ох и лежать же надоело! - как взрослому, признался Пете лейтенант.- Лежишь себе и думаешь: провались оно всё пропадом - тоска зелёная! И только одно утешает: не зря пострадал.

- Вам-то что,- вздохнул старшина,- вы-то будете хорошо видеть. А мне-то как придётся - не знаю. Но тоже не робею. Слепой, а жизнь дороже.

Старшина громыхнул спичечным коробком.

- А ты, хлопчик, как пострадал?

Петя почувствовал, как под повязкой вспотели щёки. Ему стало стыдно.

- У меня запал взорвался,- тихо признался он.- Я его ножом разрезал.

- Что?! Что?! - приподнялся на постели старшина. Под ним зазвенели пружины.- Запал взорвался?!

Голос старшины был злой, нехороший. Петя сжался в комок. Ему показалось, что старшина встаёт с постели и направляется к нему. Он готов был закричать: «Я не виноват! Это меня Лёвка научил!» - но тут в палате скрипнула дверь, и Фрося позвала:

- Мальчик, к профессору, на осмотр!

Петя был рад приходу санитарки. Она такая добрая и ни о чём не расспрашивает.

Пособив надеть халат, Фрося осторожно вывела Петю в коридор. Он впервые шёл вслепую. Он старался представить себе, что играет в жмурки и ничего тут страшного нет, но всё же инстинктивно ступал по-кошачьи, словно перед каждым шагом его ожидала яма. В голове стоял один вопрос: что скажет профессор?

Он не видел, как вошёл в полутёмную комнату с занавешенным окном. Не видел, что его окружили врачи, а перед ним уселся профессор в белой шапочке и в очках, вырезанных в форме полумесяца.

С головы начали снимать повязку. Женский голос докладывал:

- Хлопов Пётр. Одиннадцать лет. Ранен при взрыве запала. Пытался разрезать его ножом. Лёгкий ожог рук и помутнение хрусталика на обоих глазах.

- Ну-с, голубчик, держи голову так.

Петя услыхал старческий голос и почувствовал, как мягкие пальцы приподнимают его за подбородок.

В руках профессора поблёскивал офтальмоскоп - круглое зеркальце на палочке. Жёлтый зайчик, отражённый зеркальцем от маленькой, но яркой лампочки, поплясал у Пети на лице и скатился на правый глаз. Петя зажмурился. Увидел свет. Правда, он был похож на свет далёкого фонаря в ночи. Фонарь будто под ветром раскачивался из стороны в сторону.

- Замечаешь?

- Замечаю.

- Хорошо видно?

- Нет, мутно.

Профессор долго не отпускал Петю. Он просил то поднять глаза кверху, то опустить вниз, то смотреть в стороны.

Потом, положив руку на плечо, сказал:

- Ну-с, голубчик, будем лечить.

После обеда к Пете пришла мама. Она сидела на краешке постели и гладила его по волосам. Большой кусок пирога Петя жевал молча. Он чувствовал, что между ним и матерью встала какая-то преграда. И эта преграда - он сам, его баловство с запалом. Мама одевала его, кормила, отдавала самые лучшие куски (Петя замечал это!); если он болел - просиживала с ним целые ночи. Да что только не делала мама, чтобы Петя рос красивым и здоровым! А он? А он взял и в одну секунду поломал мамины труды. Ну, куда он теперь годен - слепой? Как он сможет помогать маме под старость!..

С матерью Петя простился холодно, хотя ему до слёз было жалко её. Но побороть себя он не мог.

Вечером Борис Фёдорович рассказывал сказку. Сказка была про Ивана-царевича и Василису Прекрасную. Лейтенант очень здорово умел менять голоса. Царь Берендей, и Кощей Бессмертный, и Василиса Прекрасная говорили у него по-разному.

Старшина то и дело с азартом перебивал:

- Ну, а дальше что?

В палатной тишине Пете ясно представлялось подземное царство Кощея, такое страшное, с ведьмами, чертями и бушующим огнём. А сам Кощей был просто-напросто скелетом. Такой скелет Петя видел в биологическом кабинете школы. И почти как наяву Петя увидел погоню за Иваном-царевичем.

Засыпая, он подумал: «Вот чудно как! Взрослые люди, а рассказывают детские сказки!..»

Сентябрьские погожие дни сменились беспрерывными дождями. Каждое утро Пете закапывали что-то в глаза и шприцем кололи руку. После укола Петя хватался рукой за лоб и, посасывая сквозь зубы воздух, взад-вперёд молча ходил по перевязочной - терпел. Повязка с головы у него была уже снята, но, как он ни пытался, поднося к глазу, рассматривать какой-нибудь предмет, увидеть всё равно ничего не мог.

А солнце, которое иногда проглядывало сквозь тучи, казалось ему тусклым и расплывшимся.

Между завтраком и обедом, если не крапал дождь, Петя обычно выходил на двор с Борисом Фёдоровичем. Гулять с ним было интересно. Он угощал семечками и часто рассказывал о фронтовой жизни. А ещё они подходили к барану, который щипал траву. Петя со смехом крутил его за рога, а потом давал обнюхивать руки. Мокрый нос барана доверчиво тыкался в ладони.

За эти дни Петя передумал о многом. Его мысли часто останавливались на Лёвке. К нему была лёгкая зависть. Вот он сейчас гуляет на свободе, ходит, учится, а Петя лежит. И вместе с этим Петя очень волновался за товарища: как бы Лёвке не вздумалось разбивать молотком снаряды…

Он хотел было о Лёвкином житье-бытье порасспросить у мамы, но, чувствуя, что она зла на Лёвку, расспрашивать не решился.

Но однажды, к Петькиному удивлению, мама сказала:

- Это тебе от Лёвки,- и сунула в руки большой пахучий шар.

Петя оставил яблоко до вечера. После ужина, оторвав зубами большой кусок сладкой мякоти, Петя вдруг обнаружил в яблоке записку. Она была свёрнута трубочкой. Такой способ передачи для Пети был не нов. Яблоко протыкается гвоздём, а потом в дырку запихивается записка. Но в больнице это была большая радость. Прочесть записку Петя не мог, а показывать никому не стал. Мало ли что может Лёвка там написать! Так, непрочитанную, и запрятал в тумбочку.

Петя ждал операции. Об этом ему не раз говаривали и врачи и профессор. И даже, как у большого, спрашивали разрешения. Петя согласился. Он знал, что с операцией к нему должны прийти и школа, и товарищи, и санки, и многое другое, по чему он уже успел соскучиться. А без каких-то там хрусталиков, которые удалят, как сказал профессор, он обойдётся. Их вполне заменяют очки.