Это была любовь.

Почему я думаю об этом?

Почему мне больно?

Почему мне ТАК больно?

Воспоминания о заполненных разговорами ночах — разговорами над картами и бухгалтерскими книгами, разговорами о том расследовании, которое они вели вдвоем; в купе, в зарешеченном эркере константинопольского дома, в тумане перед черно-белым каменным скелетом венского собора — все они ничего не значили.

Ощущение, что она общалась не с вампиром, но с человеком — противоречивым и умным, незаурядным и раздражающим, ученым, иногда поэтом, перед глазами которого прошли три с половиной века человеческого безрассудства, — это ощущение не желало покидать ее; оно было таким сильным, что Лидия устыдилась собственных переживаний.

Обман. Еще одна иллюзия. Сейчас он — лишь кокон, оставшийся от былой личности. И кокон этот наполнен тьмой и жаждой чужой смерти.

«Мы всегда очаровываем. Так мы охотимся, — сказал он Джеймсу. — И это ничего не значит…»

Увы, но знание не могло унять терзавшую ее боль.

В коридоре послышались тяжелые шаги Элен. Лидия быстро выпрямилась, вдруг осознав, что уже стемнело, оставшийся нетронутым чай остыл, а она вот уже три дня не прикасалась к статье, которую к четвергу надо было отослать в «Ланцет».

— А вот и мы, мэм, — с гордостью сказала служанка, протягивая грязный замусоленный конверт, усеянный голландскими марками. — Я же говорила, что с ним все будет в порядке.

Роттердам

4 апреля 1911 года

Любовь моя,

Пока что все идет хорошо.

Дж.

Лидия надела очки, проверила дату, затем подошла к стоявшему в углу глобусу — у нее никак не получалось запомнить, где именно между Францией и Германией расположены все эти маленькие страны. Должно быть, он написал письмо на вокзале (такую бумагу всегда можно найти в общем зале ожидания!), прежде чем сесть на поезд, отправляющийся в Германию.

Лидия заставила себя улыбнуться Элен, но стоило служанке выйти, как она снова перечитала письмо, затем сняла очки и некоторое время неподвижно просидела в янтарном сумраке.

Она не верила в бога чудес.

Молиться ему было бы так же неразумно, как, например, влюбиться в того, кто лично убил — по самым скромным подсчетам — более тридцати тысяч мужчин, женщин и детей, по одному за раз, не более двух в неделю, и так на протяжении трехсот пятидесяти шести лет…

Боже, прошу Тебя, пусть он вернется домой невредимым…

6

Поскольку человек живет не в вакууме — а также потому, что дворник (он же консьерж) «Императрицы Екатерины» вполне мог получать деньги от немецкого посольства, да и от российских служб, сообщая тем обо всех иностранцах, остановившихся в гостинице в это непопулярное время года, — на следующее утро Эшер аккуратно выбрил макушку, подновил краску на волосах и усах, перечитал редакционную полосу привезенного с собой выпуска «Чикаго Трибьюн» и нанес визит министру полиции. Хотя несколько лет назад это ведомство вошло в состав министерства внутренних дел, начальник полиции по-прежнему правил Санкт-Петербургом из пользующегося дурной славой здания на набережной Фонтанки, и Эшер без особого труда выдал себя за Жюля Пламмера из Чикаго, разыскивающего сбежавшую жену.

— Мне сказали, что она где-то здесь, и я не хочу неприятностей, — громогласно объявил он, произнося слова с выраженным среднеамериканским акцентом, который не имел ничего общего с плавной речью преподавателя филологии из оксфордского Нового Колледжа. — Но и дурака из себя делать не позволю, чтоб им всем провалиться. Мужчина, с которым она сбежала, называл себя русским графом, и я знаю, что он получал письма из Санкт-Петербурга, поэтому и приехал сюда. Черт бы побрал всех женщин. Ублюдок, скорее всего, врал, но раз уж я здесь, то начинать поиски буду отсюда.

Разумеется, никто из членов невероятно богатой семьи Орловых (Эшер произносил и писал их фамилию с двумя «ф» на конце) не выезжал в окрестности Чикаго — все передвижения этого приближенного ко двору семейства были хорошо известны и не составляли тайны для полиции.

— Так и знал, — прорычал Эшер. Все остальные сведения о себе он сообщал скучающему чиновнику с той долей нетерпения, высокомерия и надменности, которая еще не могла стать поводом для задержания, зато, как он выяснил, позволяла остаться неузнанным теми, кто ранее сталкивался со скоромным профессором Лейденом.

Сейчас, когда международные отношения становились все более натянутыми, в таком большом городе должны были работать самые опытные сотрудники Auswärtiges Amt. Никакая предосторожность не казалась лишней.

Покончив с департаментом полиции, Эшер нанял извозчика и велел везти себя на Каменный остров. Нужный ему дом оказался роскошным особняком, почти дворцом. У вышедшего на звонок лакея в напудренном парике и красно-голубой ливрее он спросил, в городе ли сейчас князь Разумовский. Лакей на безупречном французском ответил, что его превосходительство действительно в городе, согласился (за два рубля) взять визитную карточку месье Пламмера и выяснить, дома ли князь, после чего провел Эшера в гостиную, по сравнению с которой жилище леди Ирэн Итон казалось ист-эндской лачугой. Вернувшись, слуга дал понять, что его хозяин все же снизойдет до беседы с американцем, пусть даже в столь неподобающе ранний час (был час пополудни).

— Прошу сюда, месье.

Сидевший за столом князь бросил на Эшера взгляд, в котором не было и тени узнавания. Как только за лакеем закрылась дверь, Эшер снял пенсне, принял более естественную позу, избавившись от «американской» надутости, и своим обычным голосом спросил:

— Ваше превосходительство?

Лицо золотовласого гиганта преобразилось:

— Джейми?

Эшер прижал палец к губам. Голос князя Разумовского напоминал оперный бас.

— Боже правый, дружище! — князь обошел стол, обнял Эшера за плечи и расцеловал в обе щеки. — Откуда вы взялись? Я думал, вы…

— Да, — сказал Эшер, жестом призывая к молчанию. — Я прибыл в Петербург по личным делам, ваше сиятельство. Даже мое начальство не знает, что я здесь.

— А ваша прелестная жена…

— Осталась дома.

— Что ж, — Разумовский покачал головой. — Сейчас Великий пост… — он театрально пожал плечами. — Не желаете составить мне компанию на благотворительном балу Теософского сообщества? Две черногорские княжны надеются собрать последние пожертвования, прежде чем все сбегут в Крым. Я был бы рад видеть вас этим вечером в Зимнем. Прием обещает быть многолюдным, ведь туда явятся все городские шарлатаны, а также те, кто надеется снискать благосклонность их высочеств.

Князь пригладил роскошные усы. Эшер знал, что под «всеми» он подразумевает две-три тысячи человек (из полуторамиллионного населения города), принадлежащих к высшим слоям чиновничества или же ставших известными благодаря своей профессиональной деятельности.

— Почту за честь, ваше превосходительство, — Эшер наклонил голову, радуясь, что догадался захватить вечернюю одежду. Впервые он встретил Разумовского не в Петербурге, а в Берлине, где князь был занят сбором текущей информации от своих агентов — министерских служащих с подмоченной репутацией или кайзеровских офицеров-штабистов, которые жили не по средствам и не возражали против уплаты своих карточных долгов, не задавая при этом вопросов. Мелочи, составляющие девять десятых хорошей разведывательной работы. Эшер понимал, что высокородный дипломат не станет помогать в делах, затрагивающих интересы Российской империи, но знал, что всегда может положиться на него как на друга.

В Петербурге почти не было сотрудников его собственного министерства, о которых он мог бы сказать то же самое.

— Чудесно! Wunderbar! — князь указал ему на кресло подле печи (монументального сооружения, выложенного цветными плитками с позолотой) и позвонил в колокольчик. — Нельзя же постоянно выслушивать банальности о положении в Сербии или общении с мертвыми: обеим этим темам заметно недостает надежных сведений. Не хотите выпить со мною чаю, Джейми…?