Рисунки Н. Мооса

Я расскажу историю, которую слышал от своей бабушки, а потом во всех подробностях от стариков нашего хутора. Они так часто и так красочно рассказывали ее, что мне стало казаться, будто я сам был если не ее участником, то свидетелем. Будто все это случилось на моих глазах.

А связана эта история с моим дедушкой, Харлампием Прокофьичем. Только тогда он еще дедушкой не был, потому что история эта произошла много-много лет назад, тогда его еще и по отчеству звали редко, все больше по имени, по фамилии или по должности — сотник. Он был командиром вспомогательной казачьей сотни. Называлась она вспомогательной потому, что помогала Красной Армии ловить бандитов, которых оставалось много после гражданской войны. Эту сотню собирали по тревоге, когда красноармейцам нужна была подмога. Красноармейцы и милиционеры — ребята молодые, а во вспомогательной сотне служили опытные фронтовики. Мой дед, например, воевал уже десятый год (если, конечно, не считать отпусков по ранениям да кратких побывок между боями).

В ту пору шел ему тридцать шестой год и хоть был он рослый, крепкий человек, но служить бы уже не должен — и по возрасту, и по ранениям для службы не подходил, а самое главное — воевать устал!

Ни о чем он так не мечтал, как вернуться домой, повесить шашку и винтовку на стену, скинуть солдатские сапоги и пройтись босиком по теплым крашеным половицам. Сходить в баню, похлебать кислого молока, поиграть со своими тремя дочками, которых видел последний раз полгода назад. Но приказа о том, чтобы идти по домам, все не было и не было.

В погоне за бандитами зашли казаки далеко от родных станиц — в Брянские леса. Тут и застигла их зима. Зима и вообще-то невеселое время года, а когда зимуешь в чужой стороне, в сырой землянке, где со стен течет вода, да в чужих лесах, где нет привычного степного простора, а упирается взгляд, словно в забор, в частокол деревьев, и нет боев, а все ученья да ученья, и только воронье кружит над лесом да ветер воет, вот тут-то и наваливается на человека тоска. И Харлампий так тосковал, что комиссар боялся, как бы с ним от тоски не приключилась болезнь. Он следил, чтобы сотника зря не тревожили, и Харлампий все свободное время старался спать. Потому что тогда время идет быстрее и снятся всякие сны. А что могло ему сниться, если он о доме думал? Дом ему и снился.

Снилось горячее солнце и высокая трава, которую он косит звенящей косой, снились розовые стены хат и белое кипение цветущих садов, снилась степь без конца и без края, с меловыми горами на горизонте. Снилась жена, которая, ласково улыбаясь, ставит на щелястый стол в саду чугунок с наваристыми бараньими щами, и золотые головенки дочек, и как они, стуча деревянными ложками, сидят вокруг стола.

Но Харлампий просыпался и опять видел сырые бревенчатые стены землянки, а когда, накинув шинель, выходил на воздух, опять окружал его чужой темный лес, снег, истоптанный в жижу конскими копытами, и стаи галок над соснами, и снова наваливалась тоска.

Настал март. Запахло весной. Зацвели вербы. У Харлампия сон пропал. Спать не может — так домой хочется. Посев скоро, а кому сеять? Жене одной не справиться! Тогда стал он все ночи напролет ходить. Километров за двадцать от лагеря уходил. Шагает по лесным дорогам, а сам про дом думает. Все ему кажется, что за быками он идет, на плуг тяжелый налегает и отваливается от лемеха влажный пахучий чернозем.

Вот раз под утро возвращался Харлампий в лагерь. Зеленым весенним туманом охвачен лес, каждая почка набралась влаги, натужилась, чтобы скорее выбросить свежий пахучий лист.

Некурящий сотник особенно остро чувствовал все оттенки и волны запахов, которыми были полны кусты и деревья. И вдруг ветер — донес до него еле слышный запах махорки. Это не был дымок от самокрутки. Так пахнет одежда у курящих, только сами они этот запах не чувствуют.

Харлампий еще ничего не успел подумать, а тело его, привычное к войне, уже само делало все, что нужно. Он бесшумно лег в корни дерева и увидел, как из кустов вышли два человека. Первый нес винтовку со штыком.

«Часового убили, — понял сотник. — Лагерь без охраны».

Из лесу стали выезжать конные, показались подводы с тюками и тачанка. Банда прорывалась за кордон и напоследок решила разделаться с отрядом, где служил Харлампий.

Может быть, одну или две секунды медлил сотник, прижимаясь к земле. Спасительная мысль, что он не вооружен, что он один и ничего не может сделать с сотней бандитов и поэтому лучше спрятаться, мелькнула в его голове. Он понимал, что если встанет, то жизнь его кончена и не видеть ему больше ни дома, ни детей… Но там, в землянках, были его товарищи, которых не меньше, чем его, ждали дома, и жить они хотели ничуть не меньше… И он встал!

Тенью пошел Харлампий рядом с бандой. Бандиты стали строиться для атаки. Развернулась тачанка. Возница зажимал храпы коням, чтобы не заржали. Харлампий оглушил его ударом в висок. Кони дернулись, но Харлампий поймал дышло и огладил их. Потом осторожно вытащил у бандита шашку и наотмашь рубанул пулеметчика.

Развернул пулемет и огненной струей стал косить врагов.

Харлампий стрелял и стрелял, а краем глаза видел, как от землянок замелькали огоньки выстрелов.

— Что! Что! — кричал он, распаляясь от боя. — Не вышло!

И тут страшно ударило его в затылок и повалился он вперед, обхватив руками горячий пулемет.

Нет таких людей, которым бы не было страшно. Нет такого человека, у которого в минуту опасности не дрогнуло бы сердце, не стали бы ватными ноги. И храбрец боится! Только храбрец умеет страх свой победить! Подумать о товарищах, о Родине. А трус — он всегда думает только о себе.

И я горжусь своим дедом, потому что он был храбрым. Я горжусь им, потому что он был умелым воином, и до сих пор помнят его в нашем хуторе потомки тех казаков, которых спас он тогда в Брянском лесу. Но повесть моя не про-храбрость. Потому что храбрости одной мало для человека. И если говорят о человеке: «Он был храбрым!» — это еще не значит, что был он человеком хорошим. Вот хороший человек всегда храбрый, но у него есть и другое…

Очнулся Харлампий в землянке. Над ним сидел комиссар, а землянка была полна казаков и красноармейцев.

— Случилось тебе три радости! — говорил комиссар. — Первая радость — жив ты, Харлампий! Пуля ударила тебя вскользь! Это тебя тот бандит приласкал, что с конями хороводился. Возница, одним словом, которого ты оглушил.

Он дал раненому сотнику попить и продолжал:

—. Отсюда получается тебе вторая радость. Хоть и не шибко, а ранен ты, и, стало быть, выходить тебе вчистую, по ранению! Идешь ты, стало быть, домой!.

От этих слов Харлампию сразу полегчало, и он сел на нарах, хотя голова у него гудела и кружилась, а бинт, намокший кровью, прилип к затылку.

— Ты погоди, ты лежи, — уложил его обратно комиссар. — Главная тебе радость иная! Вот тебе товарищи скажут!

Казаки и бойцы улыбались.

— Что за радость? — спросил Харлампий и подумал: «Уж коли домой отпускают, что может быть радостней?»

— А ты подумай! — сказал его однополчанин Хрисанф Калмыков. — Ты подумай!

— Не могу! — пошутил Харлампий. — Мне думать нельзя, я в голову раненый!

— Ну, тогда мы тебе не скажем, — засмеялся Хрисанф. — А то еще помрешь.

— Да не томите, ребята!

— Уж так и быть! — сказала Хрисанф и встал торжественно: — Значит, поздравление прими, Харлампий Прокофьич! Мы тебя, бывало, дразнили: «Молодец — девичий отец», поскольку у тебя три дочери имеются… А теперь никто тебя так дразнить не сможет, как родился у тебя сын! Об чем получена депеша.

Тут все бойцы стали смеяться и хлопать сотника по плечам и жать ему руку.