Но так как генерал и офицеры от неожиданности замешкались, то Гаврик, переложив револьвер из правой руки в левую, выхватил из-за пояса гранату-лимонку, отскочил назад за дверь и размахнулся ею. Генерал и офицеры поспешно подняли руки.

— Оружие на стол! — скомандовал Гаврик.

— Позвольте, кто вы такой? — спросил генерал, сердито подергивая щекой, но все же не опуская толстых рук, которые слегка дрожали.

— Я кому говорю: оружие на стол! — заревел Гаврик, в упор уставившись на Заря-Заряницкого ненавидящими глазами. — Или хочешь, чтобы я тебя отправил в штаб Духонина и разнес в клочья всю вашу лавочку?…Теперь можете убираться на все четыре стороны, пока шкура цела, — сказал он после того, как все офицерские револьверы, шашки и кортики были положены на массивный письменный стол с алюмициевым календарем скобелевского комитета и никелированным шрапнельным стаканом, откуда торчали разноцветные карандаши. — Василь, выведи этих вояк на Пироговскую и дай им коленом под зад.

— Разрешите хотя бы протелефонировать в Румчерод, — сказал адъютант генерала, глядя на Черноиваненко сладкими, миндальными глазами и стараясь быть как можно более корректным.

— Телефонный провод перерезан, — сухо ответил Гаврик. — Штаб окружен. В Румчероде большевики. Власть в городе находится в руках Советов.

— В таком случае, — сказал генерал, — разрешите хотя бы воспользоваться штабным автомобилем.

— Хватит! Покатались! Теперь будете ездить на одиннадцатом номере!.. Постойте! — сказал Гаврик, что-то вспомнив. — Садитесь за стол. Берите бумагу. Пишите, что отныне вы отказываетесь от всяческой политической деятельности и вооруженной борьбы против Советской власти и Народного секретариата Украинской республики. — Он остановился и немного подумал. — А иначе расстреляем на месте, как собаку.

Толстое лицо Заря-Заряницкого налилось кровью. Под серебряным ежиком волос стала просвечивать багровая кожа. Щеки затряслись. Казалось, его тут же хватит кондрашка.

Они смотрели друг на друга — солдат и генерал, — и такая неистовая ненависть светилась в их глазах, что им самим становилось страшно.

Генерал понял, что от этого напористого молодого солдата-большевика с рыжеватым пушком под носом и твердо отставленной ногой в желтом, подкованном башмаке и вязаных зимних обмотках пощады не будет.

Не глядя на Черноиваненко, генерал подошел к столу, придвинул большой блокнот фирмы «Отто Кирхнер» и стоя написал требуемую бумагу.

— Год, число и подпись, — сказал Гаврик.

Прежде чем подписаться, Заря-Заряницкий помедлил, но затем все-таки подписался и так рванул пером по бумаге, что во все стороны брызнули чернила.

Гаврик стоял рядом, скосив глаза на покрытую кляксами бумагу, и лицо его с небольшими веснушечками вокруг носа было неподвижно, как каменное. Только чуть дрожал уголок рта.

— А теперь катись! — сказал он, складывая в полевую сумку бумажки, написанные офицерами. — И чтоб мы вас здесь больше не видели! Гэть!

— Виноват, — звякнув шпорами, вкрадчиво проговорил армянин-адъютант. — После восьми часов вечера движение по городу запрещено под страхом расстрела. Как прикажете быть?

— А мне какое дело?! — жестко ответил Черноиваненко.

— Это с вашей стороны неблагородно, — скорее жалобно, чем грозно сказал Заря-Заряницкий. — Так настоящие военные не поступают даже со своими врагами, тем более, что мы дали расписки. У меня семья: жена и четыре дочери… — Голос его задрожал.

Несмотря на всю ненависть и презрение, которые вызывал этот бывший царский генерал, известный своей грубостью и зверским отношением к нижним чинам, человек, который однажды уже побывал в руках разъяренных солдат и лишь чудом спасся на Румынском фронте от самосуда, Гаврик все же почувствовал какую-то странную неловкость и ничего не мог с собой поделать.

Проклиная себя за слюнтяйство, Гаврик подошел к столу и на том же самом блокноте «Отто Кирхнер» написал своим собственным химическим карандашиком, предварительно его послюнив:

«Пропустите эту обезоруженную сволочь по домам. Уполномоченный военно-революционного комитета солдат Черноиваненко 2-й».

— Возьмите, только не плачьте! — с презрением сказал он, протягивая пропуск генералу. — Но имейте в виду, если нарветесь на солдат вашего бывшего корпуса, то уже никакой пропуск не поможет, и от вас останутся только одни родственники.

Выпроводив на улицу остатки командования местных вооруженных сил бывшей Центральной Рады, проверив свои караулы, Черноиваненко приказал исправить связь и, как только провода были снова соединены, позвонил по городскому телефону в штаб военно-революционного комитета.

Центральная ответила, что номер занят.

— Барышня, — сказал Гаврик, — подождите. Не выключайтесь. Один вопрос.

Он торопился, так как хорошо знал скверную привычку одесских телефонисток выключаться, не дослушав до конца.

— Говорите, — произнесла телефонистка.

— Кто на Центральной? — спросил Гаврик.

— Не понимаю вас, — высокомерно ответила телефонистка подчеркнуто бодрым, ночным голосом.

— Кем занята Центральная?

— А вам не все равно? — после некоторого молчания сказала телефонистка еще более высокомерно.

— Значит, не все равно, если я спрашиваю!

— Я не понимаю, что вы от меня хотите? — немного помолчав, спросила телефонистка.

— Я хочу знать, в чьих руках находится Центральная телефонная! — отчеканил Гаврик, теряя терпение.

— Ох, если бы вы знали, как вы мне все надоели! — со вздохом простонала телефонистка и, прежде чем окончила фразу, выключилась.

Гаврик стукнул по вилке.

— Ну, вы еще здесь? г— послышался голос телефонистки.

— Я вас спрашиваю: в чьих руках Центральная?

— Какое это имеет для вас значение? — сказала телефонистка.

— Слушайте, барышня! — заорал Гаврик, потрясая наганом. — Я уполномоченный военно-революционного комитета.

Телефонистка оживилась.

— Так почему же вы говорите из штаба военного округа? — спросила она с интересом. — Там же только что были гайдамаки и генерал Заря-Заряницкий.

— Были, да все вышли!

— Что вы говорите! — воскликнула «барышня» и выключилась.

Гаврик стал терпеливо стучать по вилке.

— Перестаньте стучать! — раздался голос телефонистки. — Я не понимаю, почему вы нервничаете.

— В чьих руках Центральная? — спросил Гаврик.

— Ну, в ваших, в ваших! На посту стоят какие-то матросы с «Алмаза». И что из этого? Теперь вам легче?

— Спасибо! — сказал Гаврик.

— Не за что, — ответила телефонистка. — Мы вне политики. Наше дело — соединять абонентов, а вы себе как хотите.

— Чудачка, — воскликнул Гаврик, — в городе же гражданская война!

— Это нас не касается.

— Подождите. Не выключайтесь. Дайте штаб Красной гвардии.

— Это где: особняк Руссовой, Торговая, четыре? — Да.

— А ваш штаб разве еще там?

— До сих пор был там.

— А я слышала, что он собирается переходить в Воронцовский дворец.

— Давайте.

— Это для меня новость. Даю.

И Гаврик тотчас услышал знакомый, охрипший от бессонной ночи голос:

— У аппарата дежурный член временного военно-революционного комитета Жуков.

— Здравствуйте, Родион Иванович. Это я, Черноиваненко-младший.

— Ну, как у тебя там дела?

— Только что заняли штаб.

— Потери есть?

— Нет. Все обошлось тихо и благородно.

— Ну, так могу тебя поздравить с полной победой Советской власти в городе Одессе, — сказал Родион Жуков. — Вокзал занят полчаса назад. Почта, телеграф, телефон то же самое. В банках наша охрана. В данный момент в типографии «Одесских новостей» набирается наше обращение к населению города. Чуешь?

— Чую, Родион Иванович! — воскликнул Гаврик.

— Транспорт у тебя есть?

— А как же: номер одиннадцать! — сказал Гаврик, но тут же вспомнил про штабной автомобиль. — Стойте! — закричал он в трубку. — Брешу. Совсем забыл. Имеется шикарная штабная машина.

— Утром мы собираем пленум Совета. Треба экстренно оповестить все организации и предприятия. Возьмешь на себя привокзальный район: Ближние Мельницы, Чумку, Сахалинчик, железнодорожные мастерские. Если хочешь, можешь тем же часом заскочить на вокзал. Там довольно успешно действует твой братан. Ну, до свидания, орудуй. Извини, я занят.