Да Коста объяснил ему по солнцу наше приблизительное местоположение.

О'Киф присвистнул.

— Добрые три сотни миль от того места, где я покинул «Дельфин» — часа четыре назад, — сказал он. — Этот шквал, на котором я прокатился, шустрый малый, ничего не скажешь. «Дельфин», это наш военный корабль, — продолжал он, хладнокровно освобождаясь прямо у нас на глазах от промокшей одежды. Мы направляемся в Мельбурн. Мне страшно захотелось прошвырнуться и поглазеть на местные красоты. А тут, откуда ни возьмись, шарахнул ветер, подхватил меня под микитки и заставил прогуляться вместе с ним. Час назад я решил, что у меня есть шанс, сделав «свечку», избавиться от назойливого приставалы. Я развернулся, но тут — хрясь! — треснуло мое правое крыло, и я грохнулся вниз.

— Я не знаю, можем ли мы поставить в известность ваш корабль, лейтенант О'Киф, — сказал я. — У нас нет радиосвязи.

— Доктора Гудвин, — подал голос да Коста, — мы могли бы поменяй наш курс, сайр… или как?

— Ни в коем случае, — вмешался О'Киф. — Один Бог знает, где теперь «Дельфин». Воображаю, как они рыщут окрест, выглядывая меня. Во всяком случае, сейчас у них ровно столько же шансов нарваться на вас, как если бы вы отправились на их розыски. Возможно, нам как–нибудь удастся связаться с ними по радио: вот тогда я попрошу вас об этой услуге.

Он помолчал.

— Между прочим, куда вы направляетесь? — спросил О'Киф.

— На Понапе, — ответил я.

— Там нет радиосвязи, — задумался О'Киф. — Жуткая дыра. Мы заходили туда за фруктами неделю назад. Туземцы, по–моему, перепугались до смерти: то ли при виде нас, то ли еще от чего–то. Куда вы потом пойдете?

Да Коста исподтишка метнул на меня взгляд. Мне это не понравилось.

О'Киф заметил мою нерешительность.

— О, — сказал он, — прошу прощения… Мне, по–видимому, не следовало бы задавать этот вопрос.

— Это не секрет, лейтенант, — ответил я. — Мне надо провести кое–какие исследования, связанные с раскопками развалин на Нан–Матале.

Произнося название места, я быстро взглянул на португальца. Бледность расползлась у него по лицу; он опять, отвернувшись, сотворил крестное знамение, причем бросил испуганный взгляд в сторону севера.

Я подумал, что надо бы не забыть спросить у него, когда представится удобный случай, что все это значит.

Да Коста отвел взгляд от моря и обратился к О'Кифу:

— Здесь нет ничего подходящий вам, лейтенант.

— О капитан, меня устроит любая тряпка, лишь бы прикрыть наготу, сказал О'Киф, и они ушли вместе в каюту да Косты.

Уже сильно стемнело. Проводив их взглядом, я прошел к своей каюте, осторожно приоткрыл дверь… прислушался. Халдриксон дышал ровно и глубоко.

Я вытащил электрический фонарик и, прикрывая рукой глаза от яркого света, осмотрел норвежца.

Глубокий ступор, в котором он находился под действием наркотика, сменился уже близким к нормальному сном. Язык утратил прежнюю сухость и черноту; секреция полости рта происходила так, как положено. Вполне удовлетворенный состоянием больного, я вернулся на палубу.

О'Киф уже сидел там, задрапированный в белую простыню и похожий на привидение. На палубе разложили обеденный столик, и один из слуг–тонганцев хлопотал, накрывая на ужин. Вскоре его украсили самые аппетитные припасы из кладовой «Суварны»: О'Киф, да Коста и я набросились на еду.

Ночь надвигалась все быстрее. Позади нас светились огни «Брунгильды», огонек нактоуза отбрасывал слабый отсвет на черное лицо рулевого, тускло маячившее в темноте. О'Киф неоднократно с любопытством поглядывал в ту сторону, но ничего не спрашивал.

— Вы не единственный пассажир, которого мы сегодня приобрели, обратился я к нему. — Капитана этого парусника мы обнаружили привязанным к штурвалу, чуть живого от истощения, и кроме него самого, на яхте не было ни одной живой души.

— Что вы говорите? — с удивлением спросил О'Киф. — В чем же дело?

— Мы не знаем, — ответил я. — Он не давался нам в руки, и мне пришлось ввести ему наркотик, чтобы без помехи развязать веревки и высвободить его. Он так и спит до сих пор в моей каюте. На яхте должны были находиться жена этого человека и его маленькая дочка — так сказал наш капитан — но они пропали.

— Пропали жена и ребенок! — воскликнул О'Киф.

— Если судить по тому, в каком состоянии находились язык и губы этого человека, то он, по–видимому, находился привязанным к рулю, в полном одиночестве и без воды по крайней мере два дня и две ночи, прежде чем мы нашли его, — продолжал я. — Вы понимаете, что разыскивать кого–либо в этих бескрайних просторах спустя столько времени — дело совершенно безнадежное.

— Да, это так! — сказал О'Киф. — Но его жена и малютка! Ах, бедняга!

Он замолчал, задумавшись, и потом, по моей просьбе, начал рассказывать о себе. Ему было чуть больше двадцати, когда он получил свои «крылышки» и началась война. На третьем году военных действий его серьезно ранили под Ипром, и к тому времени, как он поправился, война уже закончилась.

Вскоре умерла его мать. Одинокий и неприкаянный, он снова поступил на службу в летные войска и пребывал в этом качестве до настоящего времени.

— И хотя война давно окончилась, мне до сих пор сильно недостает этой развлекаловки, когда немецкие аэропланы выбивают мотив на своих пулеметах, а их зенитки щекочут мне подошвы ног, — вздохнул он. — Знаете, док, уж если вы что–то любите, то любите без границ; а если ненавидите, будьте в ненависти подобны дьяволу; ну а если вы уж ввязались в драку, то лезьте в самое пекло и сражайтесь там, как черт… иначе вы не умеете ни жить, ни ценить жизнь, подытожил он.

Слушая разглагольствования ирландца, я рассматривал его, чувствуя, как возрастает моя симпатия к этому человеку. Эх, с сожалением подумал я, если бы сейчас, вступая на полный неизвестности и опасности путь, я мог бы иметь рядом с собой такого человека, как он! Мы сидели, покуривая, за чашечкой крепкого кофе, отлично приготовленного португальцем.

Наконец да Коста поднялся, чтобы сменить за рулем своего помощника–кантонца. О'Киф и я подтащили свои стулья поближе к поручням. Небо было затянуто легкой дымкой, сквозь которую просвечивали самые яркие из звезд; фосфоресцирующие вспышки плясали на верхушках волн и с каким–то рассерженным шипением рассыпались ворохом сверкающих искр. О'Киф, удовлетворенно вздохнув, затянулся сигаретой. Тусклый огонек осветил на миг узкое мальчишеское лицо и голубые глаза, сейчас от колдовских чар тропической ночи казавшихся черными и сумрачными.

— Кто вы, О'Киф, американец или ирландец? — спросил я неожиданно.

— Что это вы вдруг? — удивленно засмеялся он.

— Видите ли, — ответил я, — сначала по вашему имени и по тому, где вы служите, я было решил, что вы ирландец, но усомнился, услышав, как лихо вы пользуетесь американскими оборотами речи.

Он добродушно хмыкнул.

— Я расскажу вам, как это получилось. Моя мать, Грейс из Вирджинии, была американкой, а отец, О'Киф из Колерайне — ирландцем. И эти двое так сильно любили друг друга, что сердце, которое они подарили мне, — наполовину американское, наполовину ирландское. Отец умер, когда мне было шестнадцать лет. Я обычно каждый год ездил с матерью в Штаты и проводил там по месяцу или по два. А после смерти отца мы стали ездить в Ирландию почти каждый год. Вот так случилось, что я ирландец в той же мере, как и американец. Стоит мне потерять над собой контроль — влюбиться, размечтаться или же сильно разозлиться, как у меня начинает проскакивать ирландский акцент.

В обычных же обстоятельствах речь у меня как у коренного американца; и я так же хорошо знаю Биневене Лейн, как и Бродвей, а Саунд не хуже, чем канал Св. Патрика. Я немного учился в Итоне, немного в Гарварде; денег мне хватает на все мои нужды; я много раз влюблялся, но большой радости при этом не испытывал, и, пожалуй, жил без руля и ветрил до тех пор, пока не поступил на королевскую службу и не заслужил свои «крылышки»; сейчас мне перевалило за тридцать, и все это я — Ларри О'Киф.