Мак–Кенн встретил меня на пороге, лицо его похудело и осунулось, в глазах стояло загнанное выражение. Он молча пропустил меня через гостиную. Я увидел женщину с плачущим ребенком на руках. Мак–Кенн провел меня в спальню. На кровати лежал мужчина, накрытый покрывалом до подбородка. Я нагнулся, попробовал пульс, сердце. Он был мертв. Мак–Кенн сказал:

– Муж Молли. Осмотрите его, как босса.

Я почувствовал исключительно неприятное чувство. Питерс, Уолтерс, Рикори, этот лежащий передо мной – будто какая–то рука специально направляла меня; когда же это прекратится?

Я раздел мужчину, вынул из сумки увеличительное стекло и зонды. Я осмотрел все тело, дюйм за дюймом, начиная от области сердца. Ничего… Я перевернул тело и сейчас же в основании черепа увидел крошечную точку. Я вынул самый тонкий зонд и ввел его. Зонд – и опять у меня возникло ощущение бесконечного повторения – свободно скользнул в отверстие. Я слегка пошевелил им. Что–то вроде длинной тонкой иглы было введено в то место, где позвоночник соединяется с мозгом. Случайно, а может быть, потому, что игла дико вращалась, чтобы прервать нервные пути, случился паралич дыхания. Это вызвало моментальную смерть. Я вынул зонд и повернулся к Мак–Кенну.

– Этот человек убит. Убит тем же оружием, от которого пострадал Рикори. Но на этот раз более умело.

– Да? – спокойно спросил Мак–Кенн. – С этим человеком были только его жена и ребенок. По–вашему, это они убили его, как вы говорили на нас с Полем?

– Что ты знаешь, Мак–Кенн, и как ты попал сюда?

Он терпеливо ответил:

– Меня не было здесь… Это случилось в два часа ночи. Молли позвонила мне с час назад.

– Ей повезло больше, чем мне, – сказал я сухо. – Ребята Рикори ищут тебя с часу ночи.

– Я знаю, но я уходил по делам босса и вашим. Во–первых, я хотел узнать, где племянница этой дикой кошки держит свой маленький автомобиль. Я нашел, но поздно.

– Ну а люди, которые должны были наблюдать?

– Слушайте, док, поговорите с Молли. Я боюсь за нее. Ее поддерживает только то, что я говорил ей о вас.

Мы вернулись в комнату. Женщине было не более 27–28 лет. При обычных обстоятельствах она была бы очень хороша. Теперь ее лицо было смертельно бледно, глаза полны ужаса, граничащего с сумасшествием. Глаза глядели на меня, не видя. Она все время растирала губы концами пальцев. Девочка лет четырех продолжала беспрерывно плакать.

Мак–Кенн встряхнул ее за плечи.

– Кончи это, Молли, – сказал он грубо, но с жалостью. – Вот док.

Женщина посмотрела на меня и спросила со слабой надеждой: «Он жив?» Она прочла ответ на моем лице и закричала: «О, Джонни, Джонни, родной! Умер!» Потом взяла на руки ребенка и сказала почти спокойно: «Успокойся, крошка, мы скоро увидимся с ним».

Мне бы хотелось, чтобы она заплакала; этот глубокий страх, не оставляющий ее глаз, был слишком силен, он как бы закрывал все выходы для горя. Ее мозг длительное время не мог вынести такое напряжение.

– Мак–Кенн, – прошептал я, – скажи ей что–нибудь, сделай что–нибудь, что хоть немножко подбодрит или отвлечет ее. Сделай так, чтобы она сильно рассердилась или заплакала. Все равно, что.

Он кивнул. Потом выхватил ребенка у нее из рук, спрятал его за спиной, близко наклонился к ней и грубо спросил:

– Ну–ка, скажи начистоту, Молли, почему ты убила Джона?

На минуту она замерла, не понимая. Затем вся вздрогнула. Ужас исчез из ее глаз, и они заблестели от бешенства. Она бросилась на Мак–Кенна и принялась бить его кулаками по лицу.

Я поймал ее за руки. Ребенок кричал.

Напряжение ее тела ослабло, руки бессильно опустились. Она соскользнула на пол и положила голову на колени. И слезы пошли. Мак–Кенн хотел поднять ее и успокоить.

Я остановил его.

– Пусть поплачет. Для нее это лучше всего.

Немного погодя, она взглянула на Мак–Кенна и спросила тихо:

– Ты ведь не думаешь этого, Дан?

– Нет. Я знаю, что это не так. А сейчас расскажи все доку – и скорее.

Она спросила довольно спокойно.

– Вы будете задавать вопросы, доктор, или мне просто рассказывать?

Мак–Кенн сказал:

– Расскажи так, как рассказала мне. Начни с куклы.

Я кивнул. Она начала.

– Вчера перед обедом Дан приехал и повез меня покататься. Обычно Джон не приходит… не приходил домой до шести. Но вчера он беспокоился обо мне и приехал домой рано, около трех. Он любит… любил Дана, и настоял, чтобы я поехала.

Я вернулась около шести. «Пока ты отсутствовала, Молли, дочурке прислали подарок, – сказал он. – Это опять кукла. Я уверен, что это прислал Том». Том – мой брат.

Я открыла коробку на столе. Там лежала чудеснейшая кукла. Маленькая девочка, но не ребенок, а лет двенадцати. Одета ученицей, с книжками через плечо, высотой около тридцати сантиметров. Личико как у ангелочка. Джон сказал: «Адрес был на твое имя, Молли. Я подумал, что там цветы, и вскрыл посылку. Просто так и ждешь, что она заговорит, правда? Эта кукла – портрет. Я уверен, что он сделан с живой модели». Я тоже решила, что куклу прислал Том, он уже дарил моей дочери куклу. А моя подруга… которая умерла… рассказывала мне, что женщина, которая делает кукол, просила ее позировать для нее. А когда я спросила Джона, не было ли там записки или письма, он вытащил из кармана странную вещь – веревочку из волос, завязанную узелками. «Вот что там было… Удивляюсь, что за фантазия у Тома», – сказал Джон. Он положил веревочку обратно в карман и мы забыли о ней.

Маленькая Молли спала. Мы поставили куклу так, чтобы она сразу увидела ее, как только проснется. И Молли не могла от нее оторваться, когда увидела ее.

Когда она ложилась спать, я хотела забрать куклу, но она расплакалась и пришлось куклу оставить. Перед сном мы подошли к колыбельке, она стоит в спальне в углу, у окна. Джон сказал: «Господи, Молли, я бы не удивился, если бы кукла встала и пошла. Она выглядит такой живой, как наша дочурка! Для нее позировала прелестная девочка». И это было так. У нее было прелестное доброе личико. О, доктор, это было так ужасно, так ужасно…

Я увидел, что страх опять появляется в ее глазах.

Мак–Кенн сказал:

– Держись, Молли.

Она продолжала:

– Я попыталась оторвать куклу, боясь, что во сне Молли может помять ее, но Молли крепко ее держала и мне не хотелось беспокоить ее.

Когда мы раздевались, Джон опять вынул из кармана волосяную веревочку. «Странная штука, когда увидишь Тома, спроси, что это такое», – сказал он, потом сунул ее в ящик стола у кровати и заснул. Потом заснула и я… Потом я проснулась… или думала, что проснулась… Не знаю, спала я или нет… и все же… О, господи, я слышала, как умирал Джон.

И слезы снова брызнули из ее глаз.

– Если я проснулась, то от странной тишины. Она бывает только во сне, такая тишина. Мы живем на втором этаже, и к нам всегда доносятся звуки с улицы. Я прислушивалась, пытаясь уловить хоть малейший шум. Я даже не слышала дыхания Джона. Что–то жуткое было в этой тишине. Я хотела разбудить Джона, но не могла ни двигаться, ни крикнуть. Занавески на окнах были наполовину опущены. Слабый свет проникал из–под них с улицы.

И вдруг он исчез. Комната погрузилась во мрак. И затем появился зеленый свет, но не снаружи. Он был в самой комнате! Он слегка разгорался и угасал, разгорался и угасал, но после каждого угасания становился все ярче. Он был как свет, но это не был свет – он сиял, был повсюду, под столом, под стульями – он не давал тени! Я могла видеть все в комнате, видела дочурку в колыбели и голову куклы у нее на плече.

И вдруг кукла зашевелилась! Она повернула голову, как бы прислушиваясь к дыханию ребенка, и положила ручки на руку ребенка. Рука упала. Кукла села! Теперь я была уверена, что это сон. Странная тишина, странный зеленый свет и это… Кукла упала через стенку колыбельки на пол. Затем добежала вприпрыжку до кровати, как ребенок, таща за собой свои учебники на ремешке. Она поворачивала голову во все стороны, как любопытное дитя.