Это была удобная, но бесполезная теория. Их убежище на Вест-Энд-авеню уже было совершенно пусто и чисто. Настолько чисто, что становилось ясно: они не были всего лишь горсткой напуганных наркоманов, поспешивших унести ноги. Какой-то трезвый ум направлял их действия.

Что ей стало известно? Что она обнаружила? Лайм давно отказался от предрассудка, что можно полностью положиться на предчувствия и предзнаменования, но происходившее обладало всеми признаками профессионально спланированного покушения.

11:20, восточное стандартное время.

Машина с Декстером Этриджем и его охраной медленно проползла под Западной аркой Капитолия, и Этридж взглянул поверх толпы на купол, где в это время поднимался флаг в честь созыва конгресса, точнее, того самого момента, когда Девяносто пятый конгресс должен был впервые собраться в Капитолии.

Он узнавал многих из тех, кто двигался по направлению к дверям. Большинство членов входили через подземные переходы, соединяющие здания сената и палаты представителей, а здесь были те, кто, подобно Этриджу, хотел обязательно получить впечатление от внешнего вида здания, прежде чем войти внутрь.

Это здание не являлось шедевром архитектуры, и отдельные части его постоянно грозили обрушиться — нижний этаж фасада в некоторых местах подпирали грубые кирпичные стены и массивные балки. Но политики в большинстве своем были сентиментальными людьми, и величественное здание всегда вызывало у Этриджа спокойное уважение и почтительность.

Декстер Этридж заседал, слушал, говорил и голосовал внутри этого здания тысячи раз: он попал в палату представителей двадцать четыре года назад, затем дважды выставлял свою кандидатуру в Сенат — первый раз безрезультатно, затем, через два года, победил в выборах и заседал три полных срока — восемнадцать лет — как сенатор Соединенных Штатов от Мичигана. За эти годы он много раз голосовал за проекты, которые проходили, и много раз — за проекты, которые проваливались, но никогда на его памяти его голос не был решающим. С этого дня и впредь его голос мог быть только решающим: Декстер Д. Этридж, новый вице-президент Соединенных Штатов, будет допущен к голосованию в Сенате только в том случае, когда его голос будет необходим, чтобы нарушить равный счет.

Он поднялся по ступенькам, испытывая неудобство от присутствия людей из секретной службы, которые, казалось, никогда не спешили, но всегда ухитрялись оставаться на расстоянии вытянутой руки от него. Сменяющие друг друга агенты появились вокруг Этриджа и его семьи пять месяцев назад, со времени Денверской конвенции, но он еще недостаточно привык к ним, чтобы не замечать их присутствия. Он ловил себя на том, что тратил слишком много времени на болтовню с ними. Но это всегда было его слабостью. С детства он был склонен к общению, он любил втягивать людей в разговор. Среди его коллег это едва ли было отличительной чертой.

Наверху лестницы он остановился и сделал пол-оборота на каблуках, чтобы еще раз взглянуть на Молл. Там проходила маленькая демонстрация — горстка радикал-либералов, несущих плакаты: девушки в грязных джинсах и косматые парни. Со своего места Этридж не мог прочитать надписи, но ему было известно их содержание: они требовали «свободы сейчас», они требовали сокращения оборонного бюджета до размеров струйки, текущей через соломинку; закрытия программ шоссейных дорог и сотню миллиардов на социальные программы, медицину и экологию.

Клиффорд Фэрли мог выполнить кое-что из этого набора, несмотря на множество помех и саботаж, так как демократический конгресс не мог допустить свободного, без лояльного сопротивления оппозиции прохождения программ президента-республиканца. Ему предстояло внести в них обширные поправки, но все это была внешняя сторона дела. Самым замечательным моментом, связанным с избранием Фэрли, было то, что это избрание должно было заставить демократов сдвинуться еще левее, если они хотели иметь возможность продолжать ругать республиканцев как непроходимых реакционеров.

Фэрли Предложил Декстеру Этриджу место своего напарника, потому что Этридж был сенатором-республиканцем от крупного промышленного штата (либералы пытались повесить на него ярлык «Сенатор от «Дженерал Моторс»), и можно было рассчитывать на его помощь в привлечении поддержки Большого бизнеса, а в сельскохозяйственных штатах он мог быть заявлен как кандидат-консерватор. Хотя никогда в своей жизни он не считал себя консерватором. «Умеренность» — вот какое слово ему нравилось, и только потому, что он стоял несколько правее Фэрли, пресса и, по крайней мере, некоторые избиратели воспринимали его как правого. Но в этом и состояла политика избирательной кампании.

Фэрли рассуждал об этих вещах достаточно откровенно: «Я слишком либерал, чтобы угодить всем. Если я хочу получить всеобщую поддержку избирателей, я должен показать свою искренность, подобрав команду, которую они одобрили бы. В идеале мне следовало бы пригласить Фицроя Гранта или Вуди Геста, но, откровенно говоря, это связало бы мне руки — мне нужен для выборов напарник, который бы выглядел большим консерватором, чем он есть на самом деле. Представители правого крыла связывают вас с промышленниками Детройта, поэтому я думаю, что они одобрят вашу кандидатуру. Что же до меня, то, я полагаю, у вас достаточно здравого смысла и чистая совесть. Что вы об этом думаете?»

В сущности, ему нравился Фэрли. Если бы это было не так, он мог бы отказаться от выставления своей кандидатуры: вице-президентство было обычно неблагодарной работой, и для человека, склонного, как он, к реальной политической деятельности, не обладало неотразимой привлекательностью — сенатор, уже восемнадцать лет, занимающий свое кресло, мог пользоваться значительно большей властью, чем вице-президент партии меньшинства. Но Этридж верил, что Фэрли победит, и позволил тому убедить себя, что Этридж будет полезен на пути к победе.

Сейчас, на верхней ступени галереи, он смотрел на Молл и, к некоторому удивлению, думал о том, что не жалеет об этом. Он не испытывал того трепетного волнения, которое сопровождало его вступление в должность в администрации Кеннеди — это было во время первого сенаторства Этриджа, — но в это утро у него возникло пьянящее чувство, что Клиффорд Фэрли сотворит в Вашингтоне нечто необыкновенное. Это было важным, если не сказать насущным, событием в истории страны: Кеннеди не проявил себя особенно хорошим администратором, фактически он являлся плохим политиком — в управлении конгрессом он в подметки не годился Линдону Джонсону, — и некоторые его решения даже оказались непоправимыми ошибками. Самым важным качеством Кеннеди и Фэрли была их способность к наглядному лидерству. Со времен Кеннеди в Соединенных Штатах не было лидера, который внушал бы восхищение и волновал бы воображение американцев точно так же, как иностранцев, который создавал бы вокруг себя атмосферу изящества и непринужденности, что позволяло прощать ему ошибки и надеяться на него. Фэрли внушал такую надежду.

Небо над Капитолием было мрачным и предвещало снег. Этридж стоял в пальто на ветру, и его щеки слегка пощипывало, но он вырос в Мичигане, и холод не был ему в новинку. Туристы и журналисты украдкой бросали на него взгляды, гуськом проходя мимо, чтобы, стать свидетелями процедуры приведения конгресса к присяге в день его первого заседания.

По соседству на улице Молл трогательно малый кружок манифестантов продолжал, фактически не привлекая к себе внимания, топтаться на коричневой траве с высоко поднятыми плакатами. Этридж то и дело кивал головой, улыбался и обменивался двумя-тремя словами с проходившими мимо друзьями, коллегами и знакомыми, но он оставался на своем месте, почему-то не желая нарушать ощущения этого места и времени, этого момента предвидения и надежды и наполовину осознанного трепета. До инаугурации оставалось еще семнадцать дней, но сегодняшний день, именно этот полдень, означал действительное начало политического времени, отпущенного Фэрли, так как этот конгресс, впервые собравшийся сегодня, будет конгрессом Фэрли, и этот факт будет оставлять отпечаток на всем, что они сделают в последующие семнадцать дней.