— Зайдешь? — спросил Зворыкин Рузаева.

— В другой раз. Делов по горло.

— Ну, тогда бывай.

— Погоди. — Рузаев покопался в кармане, достал театральные билеты, протянул Зворыкину.

— Пойдешь в Большой театр. Хватит тебе зверовать, приобщайся к культуре и горизонт расширяй.

— Есть расширять горизонт! — отчеканил Зворыкин.

…Зворыкин входит в дом. Он бледен, глаза горят.

— Алешенька! — кинулись к нему мать и Саня. — Пришел, родной!

— Почему никого не было на улице? — загремел Зворыкин. — Когда не надо, все околачиваются во дворе! Когда надо, хоть бы один черт видел, как я на «роллсе» к дому подкатил!

— Что ты, Алешенька, что ты? — лепечет Саня. — Чего ты плетешь?

— Успокойся, сынок, — вторит невестке Варвара Сергеевна. — Хочешь, я тебе щец горячих налью?

Они щупают Зворыкина руками, словно не веря, что он вернулся живым и невредимым, плачут и радостно смеются.

— Ну, хватит!.. Целый я весь, до последней гаечки, — отбивается от них Зворыкин. — Нешто Степан Рузаев даст друга в обиду?

— А он тебя сильно ругал? — спросила Варвара Сергеевна.

— Степка-то?.. — самодовольно переспросил Зворыкин. — Да он мне всю дорогу комплименты пел. У него на меня одна надежда. С твоей, говорит, головой, с твоим, говорит, техническим гением да самую малость подучиться — исключительный получится специалист!

— Анжинер, значит, — поддакивает Варвара Сергеевна. Она наклоняется к сыну и принюхивается, не пахнет ли от него спиртным.

— Вы, часом, не хватили на радостях?

— Ни грамма!.. Смотри, маманя, еще директором стану!

— Станешь, станешь, Алешенька, вот попьешь сушеной малинки — и станешь директором. Сань, завари.

— Да вы что, с ума посходили? — Только сейчас Зворыкин заметил маневры матери. — Или меня за психа считаете? Рузаев билетами в Большой театр премировал. Саня, наводи красоту, и вы, маманя, собирайтесь.

— В другой раз, сынок, постирушку затеяла…

Танцуют на сцене маленькие лебеди.

В ложе сидят Зворыкин, Саня и Каланча.

На сцене все продолжается танец маленьких лебедей.

— Когда же они петь-то начнут? — спрашивает Зворыкин жену.

— Они не будут петь, Алеша, — нетерпеливо отзывается Саня, захваченная происходящим на сцене.

— Видал, Алеха, — повернулся к Зворыкину Каланча, — для буржуев они пели, а для нашего брата им горла жалко…

На него шикают из публики, но Каланча не унимается:

— Ногами дрыгать — это ж каждый дурак умеет. Слушай, Алеха, может, сорвем эту бузу?

— Уймитесь вы, — говорит Саня. — Это же балет.

— Ну и что же?

— В балете только танцуют.

Зворыкин с сомнением смотрит на жену, но в данном вопросе он доверяет ее авторитету.

— Слышь, — обращается он к Каланче, — раз балет, так надо.

— Может, конечно, и балет, — горько говорит Каланча, — только сомневаюсь, чтоб они при буржуазии такое себе позволили.

Разговор этот взволновал. Зворыкина балет нисколько не интересует, он вертится, свешивается вниз и вдруг обнаруживает в партере, прямо под ложей, выводок буржуев: двух полных, пожилых, хорошо одетых мужчин и под стать им грудастых, дебелых дам. Это, видимо, адвокаты или дантисты, но для Зворыкина все равно буржуазия. Он толкает под бок Саню.

— Видала?.. До чего обнаглели!..

— Да хватит тебе!..

— Как это — хватит? Еще не затянулись раны рабочих бойцов, а финансовая буржуазия опять становится нам на горло?

Приунывший было Каланча сочувственно следит за революционным возрождением Зворыкина.

— Верно, Алеха, — говорит он, — прямо нечем дышать от этих эксплуататоров.

В публике нарастает недовольное шиканье. На друзей оглядываются. В ложе появляется величественный, как адмирал, в потускневшем золотом галуне бородатый капельдинер.

— Господа товарищи, соблаговолите покинуть спектакль…

И сразу — яркая, огневая, малявинская пестрядь карусели. Вихрем несутся на смешных, словно пряничных конях хохочущие во все горло Зворыкин, Саня и Каланча с букетами бумажных роз.

Вокруг кипит, гремит, переливается всеми цветами радуги лихой, веселый народный праздник над Москвой-рекой, на малой вершине Воробьевых гор.

Сквозь нестройный шум Зворыкин кричит Сане:

— Умею я ухаживать?

Саня счастливо хохочет в ответ.

Крутится карусель.

— Догоняю! Пади-пади! — надрывается Каланча.

На все Воробьевы горы гремит музыка.

…Утро.

— Алеша, выйди, тебя спрашивают! — кричит Варвара Сергеевна.

Зворыкин, в ночной рубахе и кальсонах, крупно ступая босыми ногами, выходит из комнаты.

— Как он ночь провел? — быстрым шепотом спрашивает Варвара Сергеевна Саню.

— Не спрашивайте, мама, — зарделась Саня.

— Я и знала, перемогается! — говорит Варвара Сергеевна. — Он здоровьем в отца, а тот сроду не болел…

Входит Алексей. В руке судорожно зажат листок бумаги, а лицо возбужденное, странное.

— Ну все! — говорит он, тяжело дыша. — В Кремль вызывают.

— Куда еще, Алешенька? — горестно спросила Варвара Сергеевна.

Зворыкин положил на стол листок бумаги, а сам опустился на табурет.

— В Кремль… К Ленину. Видать, назначение дадут…

Саня испуганно охнула, и у Варвары Сергеевны болезненно сморщилось лицо. А Зворыкин, не замечая всего этого, нахлобучил бескозырку, встал и потопал к двери.

— Куда ты, Алешенька?

— В Кремль, говорю.

— Да как же разутый, раздетый?..

Зворыкин смотрит на свои босые ноги, и лицо его будто просыпается, становится обычным — живым, веселым, подвижным.

— Надо же!.. Это меня, мамань, карьера оглушила!

Варвара Сергеевна в растерянности берет со стола бумагу, близоруко разглядывает, моргает, трет глаза, снова читает и вдруг кричит не своим голосом:

— Сань!.. Сань!.. Да ведь он нормальный!.. Это мы дуры сумасшедшие!..

…Автомобильный завод. Зворыкин и Рузаев пробираются к импровизированной трибуне из старого автомобильного кузова. Вокруг трибуны — толпа рабочих и служащих завода. Зворыкин постарался замаскировать следы недавних побоев, но это ему не слишком удалось: черная повязка на глазу придает ему сходство с пиратом.

Вперед вышел Рузаев, он поднял вверх палец, потом наклонился к толпе и спросил доверительно:

— Кто знает — есть ли жизнь на Луне?

Все враз смолкли и оторопело уставились на Рузаева.

— Никто не знает, — констатировал Рузаев, — а кто знает, что вот этот кореш, — он показал на Зворыкина, — ваш директор завода?

Собрание загудело. С интересом и любопытством разглядывают Зворыкина рабочие.

— Если это директор, мы пропали, — говорит своему соседу высокий, худой как жердь старик в форменной фуражке, инженер Марков.

— Фамилия у него — Зворыкин, — продолжает Рузаев, — он мальчик добрый, но злой. Ссориться с ним никому не посоветую. А сейчас он скажет вам пару теплых слов.

— Видал, Каланча, мой ученик! — радостно сказал Василий Егорыч.

— А мой кореш, — гордо отозвался тот. — Мы с ним по балетам ходим.

Василий Егорыч оторопело глянул на Каланчу.

Зворыкин окинул одиноким глазом кучку инженеров и техников, притулившихся к стенке.

— Почему это специалисты держатся в стороне от рабочего класса? — удивился Зворыкин. — Обращаюсь к рабочему классу, как к более сознательному. — В глазу Зворыкина зажегся и сразу потух лукавый огонек. — Сделайте первый шаг навстречу нашей интеллигенции.

Среди рабочих пробежал сдержанный смешок, группа колыхнулась и вроде приблизилась к кучке заводских интеллигентов.

— А теперь прошу специалистов пойти навстречу рабочему классу.

В кучке инженеров замешательство, они переглядываются, пожимают плечами, оскорбленно фыркают; иные принимают это за фиглярство, иные — чуть ли не за издевательство, и лишь немногие понимают серьезный и по-доброму необходимый смысл того, что требует новый, молодой директор.