— Да, до сих пор практически ничего не добились, — сказал Малахов. — Наши предложения находят либо «преждевременными», либо «слишком радикальными», либо «нереальными». Образно говоря, чтобы вырваться на простор, Гитлер последовательно, открыто и грубо разрушает политический забор, построенный Францией вокруг Германии с помощью Версальского договора. Наши усилия создать новую систему мира и безопасности в Европе, которая помешала бы Гитлеру вырваться на этот простор, не поддерживаются Лондоном и Парижем.

Антон внимательно и даже благоговейно всматривался в полное, желтовато-бледное лицо Малахова: он впервые слышал такое простое и глубокое объяснение сложной европейской обстановки. И такое откровенное. Почти ежедневно он читал, что старания создать систему коллективной безопасности вот-вот увенчаются успехом. В газетах броско подавались высказывания то одного, то другого видного деятеля: они одобряли, поддерживали, благословляли систему коллективной безопасности. Казалось, что эта система вот-вот вступит в действие, преградив путь всем тревогам и угрозам.

Малахов задал еще несколько вопросов Антону и поинтересовался у Курнацкого, нет ли вопросов у того. Курнацкий заглянул в лежащую перед ним анкету Антона и, закрыв ее, сказал:

— Тут написано, что вы владеете немецким и английским языками.

Антон поспешно наклонил голову.

Курнацкий, насмешливо прищурив глаза, спросил:

— Немецкий в пределах «их либе ди шуле, их либе дас шпиль» или больше?

— Он более двух лет работал с немцами, — сказал Щавелев, предупредив ответ Антона.

Курнацкий откинулся в кресле и, не сводя глаз с Антона, быстро проговорил по-английски:

— Не могли бы вы рассказать мне о разнице между оксфордским английским языком и тем, на каком говорит народ?

— Мне это трудно, — начал было Антон, но Курнацкий перебил его:

— По-английски! По-английски! Вы же понимаете меня — не так ли?

— Да, я понимаю, — теперь уже по-английски сказал Антон и покраснел, как краснел обычно на экзамене. Смущенно и неуверенно он отвечал на вопросы, старательно подбирая английские слова и тщательно строя фразы.

— Неплохо, но слишком правильно, — оценил Курнацкий. — Сразу видна школьная зубрежка.

— У него не было разговорной практики, — вступился за Антона Щавелев. — Попадет в английскую среду — сразу заговорит как надо.

Курнацкий скривил в недоверчивой улыбке свои яркие губы и снова посмотрел на Антона вопрошающе и требовательно.

— Вы, кажется, занимались до сих пор историей и увлекались ею?

Антон торопливо подтвердил: да, он занимался и увлекался историей.

Кустистые брови надвинулись на черные, гневно засверкавшие глаза.

— Как же вы могли с такой легкостью бросить любимый предмет и взяться за дело, в котором ничего не смыслите?

— А он и не собирается бросать историю, — сказал Щавелев, снова опередив Антона. — Карзанова пришлось долго уговаривать и доказывать, что работа, которая ему предлагается, сейчас важнее и нужнее истории.

— Но он же не имеет никакого представления о дипломатии! — раздраженно воскликнул Курнацкий. — Совсем никакого!

— И это тоже неверно, — сдержанно возразил Щавелев. — Человек, изучающий историю международных отношений, знает достаточно много о дипломатии.

— Теоретически! — Курнацкий многозначительно поднял палец. — Только теоретически!..

— От теории до практики — один шаг.

Малахов мягко постучал по столу пухлой ладонью, как бы примиряя спорящие стороны, и, удостоверившись, что вопросов к Карзанову больше нет, отпустил Антона, попросив его подождать в приемной.

Щавелев, вышедший из кабинета минут десять спустя, нес ту же толстую кожаную папку, набитую бумагами, но его широкое, морщинистое лицо уже не было ни усталым, ни озабоченным. Он одобрительно посмотрел на Антона, провел ладонью по густым волосам, тут же вновь непослушно спустившимся на лоб, и сказал:

— Ну, все в порядке! Отправляйтесь домой, отдыхайте.

— Что — все в порядке? — переспросил Антон, поднимаясь со стула.

— Мне поручено подготовить проект решения. Товарищ Малахов одобрил вашу кандидатуру для работы за границей.

— Какой работы за границей? Кем?

Веселое настроение не покидало Щавелева, он рассмеялся.

— Да разве важно кем? Должность вам найдут — не беспокойтесь! И такую должность, которая будет соответствовать вашим знаниям, способностям, опыту. В полпреды вы пока не годитесь — не так ли? А остальное будет зависеть от вас самих.

Он сильно, до боли сжал руку Антона и, не отпуская ее, вдруг спросил, есть ли у него невеста. Услышав смущенный утвердительный ответ, посоветовал поскорее поговорить с ней: ведь ей, вероятно, придется поехать с ним.

Узкими, безлюдными переулками Антон вышел к Историческому музею, прошел по краю огромной в своей необъятной пустоте Манежной площади и, посмотрев издали на черные, лаково мерцающие окна университета, почувствовал страшную тоску, вызванную ощущением большой и непоправимой ошибки: только незрелый ум мог свернуть с прямой и ровной дороги на скользкую тропу неизвестности и риска. Направляясь к Арбату, Антон замедлил шаги, чтобы придумать убедительные доводы в оправдание своего отступничества.

Фекла, впустившая его в квартиру Дубравиных, зажгла лампочку и положила на подставочку у зеркала расческу. Это делалось по велению Юлии Викторовны, которая не хотела видеть в своей квартире непричесанных студентов и аспирантов. Пока Антон причесывался, Фекла рассказала ему, что «Егорий Матвеев в своем кабинете с прохвессором Быстровским и этим… как его? Ватуйкиным… Юли Вихторны дома нетути и Катерины Егорьевны дома тоже нетути, однако она обещала скоро прийтить».

Антон шел к Кате, и встреча с Быстровским, Ватуевым и даже Георгием Матвеевичем не обрадовала его. Он собрался было потихоньку уйти, чтобы подождать Катю под «их» часами. Но дверь профессорского кабинета распахнулась. Появившийся на пороге Дубравин увидел Антона и крикнул кому-то в глубину кабинета:

— Я же говорил!.. Он пришел!..

Профессор шагнул в прихожую, протягивая обе руки. Дорогой костюм, очки в роговой оправе, тщательно причесанные, густые, с проседью волосы не могли скрыть его происхождения: это был крестьянин — широкоплечий, жилистый, с длинными, крупными руками. Большелобый, скуластый, с носом-картошкой и мелкими, глубоко посаженными маленькими черными глазами, профессор совсем не походил на тот идеал интеллигента, который воспевала в своих разговорах Юлия Викторовна. Она называла мужа «полуинтеллигентом первого поколения», поясняя с великодушной, прощающей улыбкой, что настоящим интеллигентом может стать только тот, у кого, как, например, у нее или Игоря Ватуева, отец, дед и прадед занимались умственным трудом и росли в интеллигентной среде. У профессора же мать умерла неграмотной, отец два месяца ходил в церковноприходскую школу, научился только расписываться печатными буквами и не всегда расставлял их в должном порядке. «Мог ли из такой семьи выйти настоящий интеллигент?» — воскликнула она однажды, победно оглядывая слушателей. Ватуев отрицательно покачал своей красивой «есенинской» головой. Катя опустила ресницы, и только Антон недоуменно спросил: «Почему же нет? У меня мать тоже неграмотная, а отцу чтение дается с таким трудом, что с него пот градом катится». Юлия Викторовна лишь жалостливо улыбнулась. Георгий Матвеевич положил руку на плечо Антона: «Юлия Викторовна права. Одного ума и образования мало, чтобы стать интеллигентом, нужно еще изрядно прожить среди них, черт бы их побрал!»

Сейчас он взял Антона за локоть и повел в кабинет. Ватуев, стоявший спиной к открытому окну, кивнул приятелю. Декан факультета Быстровский протянул Антону руку и усадил на диван рядом с собой.

— Ну что? Зачем звали «наверх»? — спросил он. — С чем вас поздравить?

Дубравин заговорщически подмигнул Антону.

— Пока ни с чем определенным, — ответил Антон, не осмеливаясь сказать правду. — Был у Щавелева, вечером беседовал с Михаилом Сергеевичем Малаховым.