[…] Мы пребывали в состоянии интеллектуального опьянения от одной мысли о том, что мир создается без плана, цели, искусства и идеи — короче, без жизни. Мы совершенно не видели разницы между изменением видов посредством приспособления к окружающей среде и возникновением новых видов: мы просто бросали слово «вариации» или слова «игра природы» (вообразите ученого, который обозначает неизвестный фактор «игрой природы» вместо «икс»!) и предоставляли им «накапливаться» и тем объяснять разницу между какаду и гиппопотамом. Такие словечки давали нам свободу, нужную для ниспровержения виталистов и поклонников Библии: мы радостно доказывали им, что, если только мы допускаем существование некоей силы, пусть не мыслящей, и отводим достаточно времени в прошлом для ее бессознательного действия, эта сила вполне может создать мир, где каждую функцию выполняет превосходно приспособленный для нее орган, который, как нам естественно кажется, создан сознательным и мыслящим творцом. Не подозревая, до какой нелепости доводят наши аргументы, мы с азартом уверяли, что все книги в библиотеке Британского музея были бы написаны слово в слово так, как они и написаны, даже если бы ни один человек не обладал сознанием — точно так же, как деревья стоят в лесу и творят дивные дива, ничего при этом не сознавая.

Между тем дарвинисты не только у деревьев отнимали сознание. Вейсман уверял, будто цыпленок автоматически вылупливается из яйца и будто бабочка, улетающая, чтобы спастись от подстерегающей ее ящерицы, «вовсе не стремится избежать смерти и ничего о ней не знает», а просто выработанный ею летательный инстинкт быстро реагирует на зрительное восприятие движений ящерицы. Согласно его аргументации, бабочка немедленно снова опускается на цветок, тем доказывая, что она ничего не извлекает из своего опыта и, заключает Вейсман, следовательно, не сознает своих поступков.

Вряд ли такой пристальный наблюдатель мог не заметить, что, когда кошка прыгает на обеденный стол и ее прогоняют, она немедленно прыгает обратно и в конце концов устанавливает свое право на это место, так как вы начинаете ясно понимать: даже если вы ее сто раз прогоните, она все равно прыгнет в сто первый раз, и поэтому, ежели вы дорожите ее обществом во время обеда, придется согласиться на ее условия. Если Вейсман думал, что кошки действуют бессознательно, непреднамеренно, значит, он ничего не понимал в кошках. Но последовательный вейсманист (буде такие еще сохранились с тех безумных времен), вероятно, заявил бы, что я тоже сейчас не вполне сознаю свои поступки, что я пишу эти строки, а вы их читаете под воздействием Отбора Силой Обстоятельств, что я не более смыслю в биологии, чем бабочка — в аппетите ящерицы, и доказательство бессознательности моих действий усмотрел бы в том, что, если я уже сорок лет пишу на этот манер, не производя, насколько можно судить, ни малейшего воздействия на общественное мнение, я, по-видимому, неспособен извлекать уроки из опыта и, следовательно, не отличаюсь от автомата. И такая вейсманистская аргументация безусловно тоже была бы бессознательным результатом Отбора Силой Обстоятельств.

[…] Когда вам заявляют, что вы не что иное, как продукт Отбора Силой Обстоятельств, вам нелегко начисто опровергнуть данное утверждение, однако голос глубочайшей внутренней убежденности заставляет вас назвать вашего обидчика лжецом и невеждой. Хотя это и вполне согласуется с британскими манерами, но все же звучит недостаточно вежливо, поэтому благоразумнее в качестве контрдовода заверить вашего оппонента в том, что на самом деле вы — продукт эволюции по Ламарку (прежде именовавшейся Функциональной Адаптацией, а ныне — Творческой Эволюцией), и предложить ему опровергнуть ваше убеждение. Это окажется для него в равной степени невозможным, ибо и та и другая сила, если только дать им волю, предположительно способны создать все что угодно. Можно также предложить ему попытаться благополучно пересечь Оксфорд-стрит^{68} без какого-либо участия сознания, полагаясь исключительно на действие рефлекса самосохранения, обусловленного зрительными и слуховыми ощущениями (в данном случае восприятием движущихся автомобилей, подающих гудки). Если, однако, он примет ваш вызов и возьмется представить любое из ваших действий как следствие Отбора Силой Обстоятельств, подходящее к случаю объяснение всегда найдется, лишь бы ваш антагонист со своей стороны был достаточно осведомлен и находчив. Дарвин в спорах со своими противниками приводил целый ряд таких объяснений.

Всякий, кто действительно хочет верить в то, что вселенная создана в результате Отбора Силой Обстоятельств (действовавшего вкупе с силой, столь же слепой и бездушной, каковой, по нашим представлениям, является магнетизм), способен логически оправдать свою веру, стоит только ему постараться.

[…] Вейсман, однако, начал свое исследование в точности как мясникова жена в старой прибаутке. Он достал множество мышей и всем отрезал хвосты. Затем он стал ждать, будут ли хвосты у их новорожденных детей. Хвосты появились, как это заранее мог бы сказать Батлер. Тогда он отрезал хвосты у детей и стал ждать, не будут ли хвосты у внуков хотя бы немного короче. И этого не получилось, как я мог бы сказать ему это заранее. Тогда, с тем терпением и прилежанием, которым так гордятся мужи науки, он отрезал хвосты у внуков и стал уповать на рождение короткохвостых правнуков. Но и их хвосты были в полном порядке, как любой дурак мог бы сказать ему заранее. Из этого Вейсман с полной серьезностью извлек вывод, что приобретенные привычки не наследуются. Между тем Вейсман вовсе не был прирожденным глупцом. Он отличался исключительным умом и трудолюбием; в его сознании были даже ростки философии и воображения, которые дарвинизм уничтожил, приняв их за сорняки.

Как же в таком случае он не понял, что его опыты не имеют никакого отношения к привычкам и наследуемым признакам? Как же он пренебрег тем явным обстоятельством, что подобные эксперименты были испробованы в Китае на бесчисленных поколениях китайских женщин, которые, однако, несмотря на все опыты с их ногами, упорно продолжали рождаться с ногами нормального размера? Он не мог не знать о забинтованных ногах китаянок, даже если и не знал о подрезанных ушах и хвостах, о калечении, которому любители собак и лошадей подвергают многочисленные поколения несчастных животных. Такая поразительная слепота и глупость со стороны человека отнюдь не глупого и не слепого наглядно иллюстрирует, какое воздействие Дарвин совершенно неумышленно оказывал на своих последователей, сосредоточивая их внимание исключительно на роли, какую в эволюции играют случайность и насилие, действующие с полным пренебрежением к страданию и чувствительности.

Виталистическая концепция эволюции показала бы Вейсману, что биологические проблемы не решаются нападением на мышей. Наука требовала иных видов эксперимента. Прежде всего ему следовало обзавестись мышами, чувствительными к гипнотическому внушению. Ему следовало далее внушить им, что исчезновение хвоста есть непременное условие существования мышиного племени — подобное убеждение какой-то давний и забытый экспериментатор, по-видимому, внушил котам на острове Мэн^{69}. Заставив мышей изо всех сил стремиться к утрате хвостов, он вскоре бы узрел несколько мышей с короткими хвостами, а то и без таковых. Другие мыши признали бы их за высшие существа, имеющие особые права при разделе пищи и при половой селекции. В конце концов бесхвостые мыши стали бы предавать казни хвостатых мышей, и чудо бы свершилось.

Предлагаемый эксперимент вызывает возражения не потому, что он слишком смешон и его нельзя принять всерьез, и не потому, что он недостаточно жесток для должного воздействия на толпу, но просто потому, что он неосуществим. Экспериментатору, человеку, недоступно сознание мыши. Однако именно такими бесполезными глупостями занимаются во всех лабораториях. Последователи Дарвина об этом не думали. По их понятию, исследовать — значит подражать Природе, совершая грубые, бессмысленные жестокости, и наблюдать их действие с парализующим волю фатализмом, запрещающим делать малейшее усилие и действовать умом, а не руками и ножами. Они-то и установили гнусную традицию, которая считает предателем науки всякого, кто не решается на жестокость, подобную жестокости Отбора Силой Обстоятельств. Эксперимент Вейсмана с мышами был совершенно шуточкой по сравнению с гнусностями других дарвинистов, пытавшихся доказать, что нанесенные увечья не наследуются. Без сомнения, худшие из этих экспериментов вообще были не экспериментами, а жестокостями, совершаемыми жестокими людьми, которых к лаборатории привлекала только надежда найти в ней дозволенный законом и модным суеверием приют для любителей смертных мук и пыток. Однако нет причин подозревать Вейсмана в садизме. Отрезать хвосты нескольким поколениям мышей — право же, в этом нет того сладострастного наслаждения, какое могло бы соблазнить Нерона^{70} от науки. Это просто доказательство слепоты, по крайней мере на один глаз; другой же глаз, гуманный и разумный, выбил Вейсману Дарвин. Он же выбил глаза и парализовал волю многих других. С тех пор как он объявил Отбор Силой Обстоятельств создателем и правителем вселенной, научный мир превратился в подлинную цитадель глупости и жестокости. Как ни страшен был племенной бог евреев, никто не проходил мимо самых жалких и гадких его святилищ с таким содроганием, с каким мы теперь проходим мимо физиологической лаборатории. Если мы боялись священнослужителя и не верили ему, мы, во всяком случае, могли спастись от него в собственном доме. Но как спастись от современного хирурга-дарвиниста, которого мы боимся в десять раз больше и которому доверяем в десять раз меньше? В его-то руки все мы от времени до времени попадаем и ничего поделать не можем. Как бы низко ни пала религия, она по крайней мере на словах провозглашала, что пред судилищем общего Отца нашего все мы братья, все мы равны и каждый из нас несет в себе частицу других. Дарвинизм провозгласил, что все отношения людей сводятся к соревнованию и соперничеству в борьбе за выживание и что всякое проявление милосердия и товарищества — всего лишь вредная и никчемная попытка ослабить ожесточенность схватки и помешать усилиям природы, устраняющей неполноценных особей. Но даже в обществах социалистов, стремившихся единственно к вытеснению закона конкуренции законом братства и к следованию по пути дальновидной мудрости вместо неудержимого падения по наклонной плоскости, — даже в таких обществах меня явно считали святотатцем и сентиментальным невеждой, поскольку я никогда не скрывал ни своего интеллектуального презрения к ограниченной примитивности и поверхностной логике повсеместно проповедуемой неодарвинистской доктрины, ни природного отвращения к ее отвратительной бесчеловечности.