Общественность, как всегда, пыталась бить тревогу, но тревога уже была бита и перебита по более серьезным поводам, да и внешне все было в порядке: дом стоял новенький, отремонтированный, время от времени достраивался лишь последний этаж.

Впрочем, движение дома вниз прекратилось пару лет назад, наступила стабильность, что позволило Джабраилу соорудить на плоской крыше свою резиденцию, как бы дав этим понять, что худшие времена позади.

— Так что вы имейте в виду, Владимир Николаевич, — закончил свой рассказ Геннадий. — Если начались подвижки, то скоро здесь будет «минус четвертый», а там и «минус пятый». Но ничего, лифты хорошие, да и вентиляцию делают на совесть.

— А почему бы с появлением нового этажа всем арендаторам не сдвигаться вверх одним махом? — подал рационализаторское предложение Пирошников.

— Ну вы подумайте — каждый год переезд. Кому это надо? У многих здесь какое-никакое производство, оборудование, машины. И все это перетаскивать регулярно. Да и чего ради? Цифирки? Когда углубимся по-настоящему, всем будет решительно все равно, какой там — минус двенадцатый или минус двадцатый!

Пирошникова тут поразил даже не масштаб предполагаемого «отрицательного небоскреба», а вот это: «углубимся по-настоящему». Чем-то неистребимо родным повеяло от этого оборота. Он почти не сомневался, что бизнес-центр такой конструкции уже является предметом патриотической гордости домочадцев.

— Ну и до каких глубин мы можем провалиться? — спросил он, когда Геннадий закончил.

— Владимир Николаевич, я вас прошу воздержаться от терминов «проваливаться» и «тонуть». Мы не проваливаемся и не тонем. Будет происходить контролируемое перемещение этажей на новые уровни. Я обязан просто по должности не допускать пораженческих настроений.

Пирошников проникся. Здесь все было серьезно, по старинке.

— Но вот толчки нежелательны. Разовые смещения более десяти сантиметров являются подвижками. Причину подвижки будем искать.

И он ушел, оставив Пирошникова размышлять. Впрочем, размышлял он недолго, вскочил со стула и направился к соседке.

— Дина Рубеновна, позвольте извиниться. Я на вас накричал совершенно напрасно. Был взволнован, — проговорил Пирошников, как только соседка отворила дверь.

— Ничего, бывает, — улыбнулась она. — Подумайте лучше, как вы будете управляться с этим.

— С чем? Вы действительно думаете, что я имею отношение к этому… землетрясению?

— Я уверена.

— Но как, почему? Я лежал на тахте, размышлял… И вдруг…

— Это совсем неважно — что вы делали и о чем думали. Я же не утверждаю, что вы сознательно вызвали эту подвижку. Но через вас дом получает какую-то информацию и реагирует. Вы — его антенна.

Пирошников невольно осмотрел себя — руки и ноги.

— А кто подает сигналы?

— Не знаю. Коллективный разум. Или коллективное бессознательное, что больше похоже на правду.

— Вы хотите сказать, что коллективное бессознательное общества хочет утонуть?

— Я ничего этого не говорила, — она снова улыбнулась.

— Да-да, спасибо…

Пирошников вернулся к себе и некоторое время экспериментировал со своими виртуальными способностями. Например, прилегши на тахту, он некоторое время сосредотачивался, а потом вскакивал рывком и с неописуемой яростью выкрикивал в пространство:

— А пошло оно все нах!

Так что котенок Николаич вздрагивал и жалобно мяукал.

Пирошников посылал сначала «все», а потом и сам дом в разные места, но тот хранил полнейшее спокойствие и не сдвинулся ни на миллиметр. Казалось, он издевается над Пирошниковым.

Приходилось снова вступать с ним в борьбу, как и сорок лет назад.

Внезапно назначенный антенной коллективного бессознательного Пирошников поначалу почувствовал нечто вроде обиды. Почему бессознательного, собственно? Разве не мог он улавливать главные тенденции в коллективном разуме общества? Разве не нужны эти веяния самому дому, ведущему столь сложную интеллектуальную жизнь? Опять все отпускалось на волю волн, подчинялось случаю. Сознательность погружалась в трясину безволия, дом покорно тонул в плывуне.

Бессознательные домочадцы, смирившиеся с любым исходом событий, транслировали дому через Пирошникова о своем нежелании сопротивляться — и дом не сопротивлялся.

Впрочем, о причинах такого поведения дома можно было только гадать. В самом деле, почему бы ему не избрать другую тактику в ответ на коллективное бессознательное домочадцев? Но Пирошников чувствовал, что это весьма сомнительно. Старый дом, испытавший на своем веку разные потрясения, уже не мог сопротивляться. Он тонул вместе со своими жильцами, проваливался в недра Земли и Истории.

Поэтому Пирошников перестал гадать про дом и переключился на самого себя. Он привык ничем не выделяться из толпы, более того, считал это некрасивым, почти постыдным. Это как быть миллионером в стране, где миллионы нищих. Строчка из Евангелия от Иоанна «блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное» всегда казалась Пирошникову верхом мудрости, и понимал он ее именно как сознательный отказ от возвышения материального и духовного, ибо духовное возвышение всегда соседствует с гордыней, с принятием на себя обязанностей учить других.

Это не влечет отказа от внутреннего духовного совершенствования и даже от того, чтобы демонстрировать людям плоды своего духовного труда. И отнюдь не исключает славы и поклонения перед творцом, ведь их создают другие. Но лишь только творец поверит в свое право возвыситься над толпой, учить и поучать, так тут же закроются перед ним врата Царствия Небесного и гордыня низвергнет его в ад.

Примерно так полагал Пирошников, хотя не исключено, что теория эта понадобилась ему потому, что Бог не отметил его какими-то выдающимися способностями и гордыне просто нечего было делать с Владимиром Николаевичем.

Но вот вдруг, если верить Деметре, у него обнаружилась замечательная способность как-то влиять на поведение огромного дома с полуторавековой историей. Знак об этой способности был дан давно, в молодости, но Пирошников не внял ему, посчитав сдвигом в психике. А ведь мог, мог построить на том казусе если не судьбу, то хотя бы карьеру.

Однако сейчас случай был иной.

Никаких фокусов дом себе не позволял, он просто тонул в неведомом плывуне, подчиняясь, однако, каким-то сигналам, приходящим к нему через Пирошникова.

Размышления Владимира Николаевича на тему: почему он? что в нем есть такого особенного, что позволяет как-то влиять на эту махину? — привели к тому, что во всем он посчитал виноватыми… стихи. А выражаясь более высокопарно — Поэзию.

Он подумал, что привычка и необходимость с юности вслушиваться в звуки родного языка в их наиболее совершенном воплощении — а что же есть Поэзия, как не это? — выработали в нем особую чуткость и тонкость. Сознание тут было ни при чем, настоящие стихи не поддаются логическому анализу, а узнаются по чисто физиологическим признакам — комку в горле, мурашкам на коже, внезапно скатившейся слезе. Пирошников вовсе не был похож на гимназистку, все эти внешние проявления чувств давно были побеждены — но лишь внешние. Внутри Владимир Николаевич по-прежнему трепетал, произнося про себя, например:

И тысячи подобных строк, строф и полных стихотворений. Объяснять что-либо он не мог да и не хотел. Но ему казалось, что он умеет улавливать коллективное бессознательное русской поэзии, рожденное поэтами разных времен и поколений.

Отсюда выходило, что движение дома во времени и пространстве было явлением поэтическим, оставаясь при этом заботой МЧС. Пирошников его чувствовал, как стихи, а коллективное бессознательное улавливал из всего окружающего непосредственно. «Когда б вы знали, из какого сора…»