— Здравствуй, Папатя! — бодро проговорил Толик.

— Привет… — кивнул он и уже совсем другим тоном, в котором было изрядно теплоты, проговорил: — Здравствуй, Надюша…

— Добрый день, Володя, — ответила она без всякого жеманства, но с внутренним волнением.

И они молча поехали в лифте на четвертый этаж в сопровождении Геннадия. Происходило это в середине рабочего дня, когда Серафима находилась в своем банке, — и это было Пирошниковым предусмотрено.

На четвертом этаже снова было пусто — на этот раз не потому, что рабочий день закончился, а по причине освобождения площадей всеми арендаторами. Двери офисов были распахнуты, на полу валялись бумаги, сквозь проемы дверей видна была та мебель, которую хозяева не сочли нужным перевозить на новое место — стулья, тумбочки. Попадались и старые компьютеры.

Геннадий нашел заветную замочную скважину, открыл дверь и, впустив их внутрь, объявил:

— Я пойду, тут дело есть. Через полчаса вернусь.

Пока ехали в лифте, Пирошников стоял к Наденьке вполоборота и украдкой разглядывал ее. Конечно, она изменилась, двадцать лет не проходят бесследно. Но к ней никак нельзя было применить слово «старуха», и даже «пожилая женщина» не подходило.

Она была из той редкой породы женщин, которые с возрастом умеют сохранять стройную фигуру и не идут ни на какие ухищрения, чтобы сохранить видимость молодости на лице. Только они имеют шанс в старости выглядеть привлекательно особой старческой красотой. Те же красавицы, которые пускаются во все тяжкие, чтобы уберечь молодое лицо путем пластических операций, на самом деле не сберегают его и через некоторое время, когда все подтяжки перестают действовать, становятся удивительно безобразны.

Она вошла, сказала: «Ах!» — и тихо рассмеялась, разглядывая все то, что когда-то составляло предмет игр ее семьи. Это был их маленький заповедник, их тайна, которая сейчас ощущалась всеми тремя по-разному, но, безусловно, их объединяла.

Наденька взялась за велосипедное колесо и повернула его. В иллюминаторе поплыли картины.

Неизвестно, кто режиссировал эту презентацию, но на экране возник пустынный берег моря, по которому бежал мальчик лет десяти, тянущий за собою на бечевке воздушного змея с хвостом в виде разноцветных лент, которые развевались и трепетали на ветру. А за ним, взявшись за руки и смеясь, бежали молодые мужчина и женщина. Они были чем-то похожи на Наденьку и Пирошникова, а мальчик — на Толика.

Где-то высоко над летящим змеем был виден белый птичий клин, бесшумно рассекающий небо в том же направлении, что и бумажная птица мальчика.

Еще минута — и уже можно было поверить в то, что время вернулось и можно продолжить жить вот с этого момента дальше, выйти в коридор, встретить старуху Анну Кондратьевну, соседку Ларису Павловну, и дядюшка в майке выглянет из двери мастерской Кирилла и, как всегда, начнет учить жизни Пирошникова…

Нет, ничего этого уже не будет.

И Наденька первая это поняла.

— Забавно, — сказала она и этим словом сразу вернула всех в реальность, потому что это было вовсе не забавно, а трагично, и означало, что жизнь прожита.

— А помнишь… — начал Пирошников, но Толик, глядевший на экран телевизора, вдруг перебил:

— Папатя, переезжай к маме.

Пирошников молчал.

— Она согласна, — сказал Толик.

Пирошников взглянул на Наденьку. Она едва заметно пожала плечами, как бы говоря: «А я что? Я ничего».

— Но ты же знаешь, наверное… — снова начал он.

— Знаю. Это тебе не нужно, прости.

Пирошников молча открыл дверь и вышел в коридор. Толик последовал за ним.

Наденька уселась на стиральную машину и беззвучно заплакала, закрыв лицо руками.

Попыток спасти Пирошникова и извлечь его из этого умирающего дома было предпринято еще две.

Во-первых, позвонила Любаша и долго уговаривала отца вернуться в свою законную комнату на Гаккелевской, которую Пирошников отдал ей пять лет назад. Люба сказала, что она собирается замуж и вообще это не должно волновать Пирошникова, она устроится, а ему необходим собственный дом.

Пирошников это предложение отверг.

— Ты же знаешь, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, — сказал он.

— Это уже другая река. Это моя река.

— Нет. Это означало бы возвращение в исходную точку. Круг.

— Папатя, это у тебя сейчас круг! Там, на Петроградской. Как ты этого не понимаешь!

— Но я сам его надеюсь разорвать. Спасибо, Любаша. Я оценил твою готовность жертвовать.

— Ой, не говори глупостей!

Второе предложение было абсолютно неожиданным. Внезапно, через несколько дней после увольнения Софьи Михайловны и демарша Залмана, оба они вновь предстали перед Пирошниковым, демонстративно скучающим у столика под плакатом.

Пирошников съежился. Почему-то он предположил дурное — повестку в суд или требование денег, хотя он уже обещал Софье, когда она забирала свою сменную обувь и калькулятор, что выплатит ей все положенное.

Но дело оказалось в другом.

Поздоровавшись, Залман подошел к плакату и повернул его надписью к стене. Пирошникову пришлось встать со стула, потому что выглядело все весьма церемонно.

— Владимир Николаевич, я прошу прощения за свою эмоциональную выходку, — сказал старик. — И хотел бы вам объявить, что сделал Софье Михайловне предложение вступить со мною в законный брак.

— Вы просите благословения? — улыбаясь, спросил Пирошников.

Залман сделал паузу, как бы показывая неуместность шуток на такую важную тему.

— Нет, мы хотим пригласить вас на церемонию бракосочетания.

Софья Михайловна протянула Пирошникову пригласительный билет.

— На два лица, — сказала она.

Пирошников оценил этот жест.

— Благодарю, — кивнул он.

— И еще, Владимир Николаевич, у меня однокомнатная квартира в Купчине, вы знаете, — продолжала Софья. — Мы с Семеном Израилевичем решили жить здесь. Две комнаты все-таки… Да и архивы недалеко, где он работает. Я могла бы сдать вам свою квартиру за совершенно символическую плату. Собственно, за оплату коммунальных услуг… Не век же вам жить под лестницей.

— Спасибо… Но мы тоже решили жить здесь, — сказал он.

— Ну как знаете.

И пожилая пара удалилась, прихватив плакат.

Таким образом, мосты были сожжены. Интересно, что Серафима не предлагала никаких вариантов переселения, поскольку пребывание Пирошникова в доме расценивала как миссию. А от миссии не уклоняются.

Однако обстановка усложнялась. С одной стороны, был закончен ремонт и каморка обзавелась простенькой кухней и туалетом, в котором, кроме унитаза, присутствовала душевая кабина. Жить стало комфортнее, хотя по-прежнему невысокая книжная стена не могла скрыть происходящего в той половине каморки, которая была на виду. Вторая, спальная половина под лестничным пролетом, была тесна, там можно было стоять во весь рост лишь в туалете и душе, расположенных у внешней стены, а в самой спальне приходилось сгибаться в три погибели.

С другой стороны, лишилась работы Серафима.

Филиал банка был последним учреждением в доме, которое еще держалось на старом месте. Хотя было понятно, что это не может продолжаться долго. Один за другим закрывали счета фирмы и физические лица, не желавшие посещать банк с наклонным полом и видеть в вестибюле бизнес-центра ползающих по полу таджиков с кафельными плитками. Поэтому в один прекрасный день управляющий Гусарский подписал приказ о переезде. В тот же день он вызвал к себе Серафиму и предложил ей написать заявление по собственному желанию.

— А если я не напишу? — спросила она.

— Напишете. Это в ваших интересах, — отечески улыбаясь, отвечал он.

— Не понимаю.

— Поймете позже. Я все объясню Владимиру Николаевичу.

— Но вы, кажется, увольняете меня, а не его?

— Не увольняю, а прошу уйти. Но связано это с ним.

— Ну тогда объясните это ему. Я сделаю так, как он скажет.

— Договорились.