Неожиданно получился странный семейный праздник, поводом к которому послужило событие малоприятное. Но опасность была позади, боль прошла, помощь была оказана, а потому все радовались встрече и с увлечением разглядывали новое жилище Пирошникова и Серафимы.

Серафима включила электрическую сауну, и вскоре все девушки уже сидели там вместе с Юлькой, которую внесли на руках и уложили на полку, подстелив мягкое махровое полотенце.

— Попарить тебя? — спросила Серафима, взяв в руки отпаренный березовый веник.

— Как это? — спросила она.

— А вот сейчас увидишь!

Серафима плеснула кипятку на раскаленные камни, и пар вознесся к потолку сауны. Всех обдало жаром, Юлька от неожиданности даже вскрикнула, но Серафима стряхнула с веника капли, мягко коснулась листьями Юлькиной спины и стала поглаживать.

— Ой! — закричала Юлька. — Здорово! Мне нравится!

А потом уже сама сидела на полке и охаживала себя.

В бассейн бросились с шумом и криками, у Юльки уже получалось держаться на плаву на одних руках, чему она бурно радовалась, попробовала нырнуть и открыть глаза под водой — восторгу не было предела!

И глядя на нее, Анюта и Люба, поначалу стеснявшиеся ее вида и не знавшие, как себя вести, забыли обо всем и повели себя единственно правильным образом, то есть просто не обращали на Юлькин недуг внимания и лишь помогали ей там, где это было необходимо.

Юлька нырнула еще раз, уже глубже, и проплыла под водой небольшое расстояние, впервые наслаждаясь возможностью самостоятельного движения. Серафима была рядом и внимательно следила за ней.

Вынырнув, Юлька сказал:

— Вот! И ноги не нужны!

Когда оделись и направились обратно в апартаменты, Серафима хотела везти коляску с Юлькой, но та воспротивилась и двигалась своим ходом, вращая колеса руками. Руки у нее были сильные, как у всех инвалидов-колясочников.

Любаша с Аней немного поотстали.

— Ты как думаешь, — тихо спросила Аня, — Юлька теперь наша сестра?

— Как Папатя решит, — ответила Любаша.

Итак, неожиданно получился День Отца, или, точнее, День Раненного Отца, как предложил его назвать сам Пирошников.

Прощаясь, Толик сказал:

— Ты Генку гоняй. Он оборотистый. И деньги любит. Но доверять ему можно.

— Ну поглядим. Все равно других помощников у меня здесь нет, — ответил Пирошников.

Однако оказалось, что это не так. Серафима проявила большой интерес к внутреннему преобразованию дома и, испросив у Пирошникова формального разрешения, занялась обустройством пятого этажа. Заодно она по мере возможности следила за тем, что происходит на других этажах, но с Пирошниковым практически не советовалась. Он сам ей запретил, сказав, что она должна действовать самостоятельно.

— Понимаешь, этот дом достанется тебе, когда я уйду, — спокойно объяснил он свое решение. — Он должен соответствовать твоим интересам, а не моим.

— Не говори глупостей. У меня нет своих интересов, — сказала она, целуя его в макушку.

— Как там с плешью? — спросил он.

— С плешью все отлично. Ее нет… Ну почти нет, — отвечала она.

Отстранившись от дел, Пирошников форменным образом впал в детство, оставаясь целыми днями с Юлькой и прыгая на костылях от холодильника к столу, оттуда к телевизору, а от него к дивану, чтобы дружной компанией смотреть мультфильмы.

Дружная компания состояла из Юльки, кота Николаича и его самого.

Юлька решила, что Николаичу обидно быть таким здоровым и нетравмированным, и она наложила ему на переднюю лапу шину из картонки, свернув ее трубочкой, и перебинтовала, отчего Николаич стал прихрамывать. Но особенно не протестовал.

Вернувшаяся домой Серафима увидела, как дружная компания следует из кабинета в гостиную. Впереди на костылях прыгал Пирошников, за ним хромал Николаич, а сзади в коляске ехала Юлька, улыбаясь до ушей. Очень ей нравился вид кота с ограниченными возможностями.

— Да вы прямо инвалидная команда! — воскликнула Серафима.

Пирошников вдруг понял, что соскучился по семье, будь она хоть инвалидной командой. И теперь не уставал изобретать разные игры и развлечения, которыми все вместе занимались по вечерам. Телевизор как способ развлечения был исключен, им пользовались только для просмотра кинофильмов через проигрыватель. Зато в большом ходу были всякие забавы, связанные со стихами и поэтами.

Пирошников, несмотря на свою любовь к поэзии, нисколько не благоговел перед поэтами-классиками; хотя любил многих из них искренно, а посмеивался над ними и тоже причислял к «инвалидной команде».

— Вот послушайте, послушайте! — говорил он внимавшим Серафиме, Юлии и Николаичу.

И начинал читать что-нибудь этакое, при этом прыгая по гостиной на костылях в ритме стихотворения:

Все эти звонкие удары литавр — «скал-сень», «стрел звон», «гимн грянь» — сопровождались подпрыгиваниями на костылях, что было достаточно сложно исполнить. Пирошников радовался.

— Слышите? У него шпоры звенят на ногах! Он скачет на лошади!

— Кто? — недоумевала Серафима.

— Да Мандельштам же! Осип Эмильевич!

Юльке это очень нравилось; она не умела скакать на своей коляске, зато описывала плавные круги вокруг стола, когда Пирошников подсовывал ей другие стихи того же автора:

И Пирошников, внезапно посерьезнев, рассказывал им, как его убивали. Рассказывал, будто был близким другом или приятелем, будто это касалось его лично. Да это и касалось его лично. А на Новый год пришел Борис Леонидович со своими Рождественскими стихами. За стеклянной стенкой, на крыше, вилась метель, горела огнями елка, пылал камин в гостиной, и Пирошников читал стихи, подражая автору, с какой-то жалобно-умиротворяющей интонацией:

Он никогда не мог читать без слез это стихотворение. И без всякого перехода начинал рассказывать о том, как Борис Леонидович нанимался вскапывать огород на даче в Переделкине советскому поэту Суркову, которого каждую весну вынимали из норы, чтобы определить, кому будет вручена Сталинская премия.

Врал, конечно.

— Он тоже был с ограниченными возможностями? — спросила Юлька деловито.