В офисе с письменным столом и раскладным диваном, Геннадий открыл сейф и извлек оттуда запечатанную пачку тысячных купюр.

— Вот. Сто тысяч. Вас устроит?

— Много как-то, — сказал Пирошников. — А где расписываться?

Геннадий с сожалением взглянул на него.

— Владимир Николаевич… Ну вы как ребенок, ей-богу!.. Значит, жду вас перед выступлением за полтора часа. Настроим аппаратуру, договоримся обо всем. Начало в восемь вечера.

Пирошников вышел из конторки и направился к торговым рядам. Приметливые торговцы, запомнившие пожилого джентльмена, которого сопровождал хозяин, наперебой предлагали товар и скидки. Как вдруг взгляд Пирошникова уперся в дверь, украшенную восточным орнаментом, на которой он увидел хорошо знакомую надпись:

«Эге, вот куда сбежала Дина. На рынок… И полтергейст с собою прихватила… — подумал он. — Но мы не жадные».

Пирошников покинул рынок с двумя сумками фруктов — хурмой, виноградом, яблоками, предвкушая радость Юльки и Серафимы.

Пройдя по рынку все северное крыло, он очутился в вестибюле главного парадного и направился к лифту. В вестибюле было шумно, на месте бывшей каморки Пирошникова, освобожденной Гулей, возник на этот раз молодежный клуб. Человек двенадцать молодых южан, громко разговаривая на своем языке, что-то обсуждали, смеялись удачным шуткам, при этом молодецки сшибаясь ладонями, но складывалось впечатление, что они гарцуют на публику, как бы показывая самим себе и случайным зрителям, какие они крутые, свободные и независимые.

Пирошников знал, что они могут делать это часами, никуда не спеша и ничем не озабочиваясь.

И опять чувство, что он находится не у себя дома, кольнуло Пирошникова. «Но я же не могу заставить их разговаривать по-русски? Разговаривать тихо? — уговаривал он себя. — Вообще бы лучше помолчали!»

Он понимал, что эту неприязнь можно числить по разряду ксенофобии, но предпочитал думать иначе, потому что неприятны ему эти молодые люди были именно здесь, в его доме, на фоне же гор он вполне готов был любоваться их джигитовкой. Но здесь, в наших снежных просторах, он предпочитал, чтобы они вели себя менее ярко.

— И как часто они здесь колбасятся? — спросил он Ларису Павловну.

— Да ежедневно, поди. Никто ж не работает.

— Надо участкового предупредить, — сказал Пирошников.

— Вы знаете, как его фамилия? Участкового?

— Нет, а что?

— Его фамилия Асланбеков.

Молодые люди прислушивались к этому разговору, но понимал его, по-видимому, только один из них, что был постарше, — высокий брюнет с хищным орлиным носом. Остальные обратили на него взоры, лишь только разговор закончился, и, выслушав его перевод, дружно заржали.

Он вернулся домой в скверном настроении и даже радость Юльки, набросившейся на спелую хурму, не принесла облегчения. Он спрашивал себя — где он ошибся, как получилось, что дом, отданный им домочадцам от чистого сердца, так быстро превратился в чужую вотчину.

Да тут еще позвонил аспирант Браткевич и сообщил, что в Плывуне продолжаются «воспалительные процессы», как он выразился, то есть повышается температура и скорость смещения.

— Попытайтесь что-нибудь сделать с Августом, — посоветовал он.

Но что? Свои опыты Пирошников уже не вспоминал, они не выстраивались в стройную картину. То есть, эффект всегда был, но с плюсом или минусом — предсказать было нельзя. Кажется, у Августа получилось лучше…

На следующий день он вызвал юношу и они удалились в кабинет решать творческие вопросы.

Выяснилось, что Август не имеет никакого понятия об истории дома и Плывуне, и считает происходящие подвижки обыкновенным полтергейстом. Почему полтергейст возникает при пении его песен — он не задумывался.

— Ради Бога, называй это полтергейстом, хотя слово мне не нравится. Мы должны докопаться до сути явления. Отчего оно происходит? — спросил Пирошников.

Август хлопал своими длинными ресницами. Он не знал, отчего происходит полтергейст.

— Вот смотри. Подвижки случаются при пении нами песен и чтении стихов…

Слово «нами» далось Пирошникову нелегко, поскольку оно уже было недействительно и относилось к недавнему прошлому.

— На что же он реагирует? На фонетику или семантику?

Август приуныл. Он вряд ли догадывался о том, что в его песнях есть фонетика и семантика. Пирошников понял, что переборщил и понизил уровень духовности.

— Представь себе, что там лежит медведь, огромный земляной медведь, метров пятьсот длины, который понимает русский язык!

— Тогда уж крот, сэнсей — возразил Август.

— Хорошо, крот… И этот крот как-то реагирует на смысл услышанного. Начинает ворочаться, Может, хочет аплодировать!

— Не… Он одной лапой нас опрокинет, — сказал Август.

— Ну не аплодирует, ладно. Просто кивает головой в знак согласия. И дом подпрыгивает, смещается… — Пирошников вдохновился этой картиной.

— А откуда крот знает русский язык?

— Ну, он же двести лет здесь лежит! Это наш, русский крот! А когда ему не нравится, он мотает головой, вот так…

Пирошников помотал головой и Август помотал за ним тоже. Вероятно, крот слушал их с огромным удовольствием, но не двигался. У него была температура.

— И дом едет вниз. Понял?

Август радостно кивнул.

— Вот ты тогда Рубцова читал. Хорошие стихи, кстати. И кроту тоже понравились. В результате произошли позитивные изменения.

— Я еще знаю! — обрадовался Август.

— Вот-вот… Готовь программу. Будешь приходить, показывать. А я до выступления проведу артподготовку.

Пирошников имел в виду, что за несколько дней, оставшихся до выступления, он подготовит слушателей к восприятию стихов. Он развивал перед Серафимой теорию, согласно которой русские стихи как квинтэссенция языка должны благотворно влиять на слушателей, а крот, тоже может их оценить.

— Крот? — насмешливо спросила она.

— Ну, это рабочая модель, как ты не понимаешь!

Он решил использовать радиосеть системы охранной сигнализации, а в лаборатории Браткевича устроить временную радиостудию.

Оставалось выбрать диктора.

Пирошников подумал, что читать самому не стоит. Минус третий не воспримет стихов в его исполнении, а мигрантам все равно, кто читает. Поймут они мало, пусть хоть послушают звуки русской речи.

Выбор пал на старика Залмана, любителя поэзии, обладавшего приятным баритоном, не испорченным еще старческими хрипами. Пирошников спустился в магазин и застал там пожилую пару за прослушиванием стихов в исполнении авторов с виниловой пластинки. Как выяснилось, и пластинку, и вертушку, которая проигрывала диск, принес сюда старый подводник.

Увидев Пирошникова, Залман остановил пластинку.

— Извините, Семен Израилевич, я к вам по делу. И оно как раз касается этого предмета, — несколько витиевато выразился Пирошников, указывая на пластинку.

— Пластинки? — не понял Залман.

— Нет, стихов. Я прошу вас поработать немного чтецом по трансляции для нашего дома…

— Это еще зачем? — удивился Залман.

— В целях военно-патриотического воспитания молодежи.

Пирошников намеренно употребил это диковинное ныне словосочетание, понимая, что Залману оно будет понятно больше других.

Ни слова про Плывун, подвижки, крота.

Залман задумался.

— Все это прекрасно, — наконец сказал он. — Но не будет ли это неправильно истолковано?

— Что вы имеете в виду?

— Видите ли, я еврей… — скорбно проговорил Залман.

— Семен Израилевич, на мой взгляд, вы боевой русский офицер. И не будем больше об этом.

Они провели вместе два часа, подбирая репертуар и делая закладки в книгах. Залман воодушевился, он открывал сборники, вспоминал старые стихи. Софья Михайловна ему помогала, приговаривая:

— Какие были поэты! И что сейчас?

Пирошников покинул их, успокоившись относительно радиопрограммы. Предстояло предупредить Браткевича. Но тут случилось непредвиденное.