«Добрый вечер, Майлз. Добрый вечер, Джордж. Добрый вечер, Фазер». Пока он шествовал к сцене, и прекрасные продвинутые девушки, и мужчины, затянутые в произведения Brooks brothers,и даже Майлз, казалось, просто испарились. Дюк все шел и шел, потом сел за рояль, нагнулся к микрофону и сказал зрителям; «Добрый вечер, господа. Я просто хочу, чтобы вы знали, что мы действительно…безумно любим вас». И по кивку его головы оркестр стремительно взялся за первые такты «Таке the А-Train».
Несколько месяцев спустя, потеряв работу на фирме Elektra,я позвонил Джорджу. Как оказалось, конфликт между моим желанием быть продюсером и потребностью Джека в маркетинговом гении уладить было невозможно. Нехватка опытных тур-менеджеров и надвигающееся начало турне Newport in Europe’66означали, что мы с Джорджем нужны друг другу. Я направился в Барселону, где стартовало одно из направлений турне. Мое первое путешествие в столицу Каталонии состоялось двумя годами ранее — это был напряженный визит вместе с Хокинсом и Эдисоном. На этот раз я приехал на два дня раньше музыкантов и обследовал город. Местом проведения концертов был Palacio,прекрасный зал в стиле ар-деко. Сонни Роллинз и Макс Роуч были запланированы на вечер открытия, за ними следовал Иллинойс Джекет, потом аншлаговый концерт с участием Стэна Гетца и Аструд Жилберту.
История возникновения этого дуэта была драматической. Я слышал одну из ее версий поздним вечером в баре отеля от жены Стэна Моники, шведки по национальности. Первоначально предполагалось, что партнерами будут Стэн и Жуан Жилберту: Аструд была просто женой Жуана, которая могла напеть мелодию на демо, которые они записывали. Моника требовала признать, что именно она убедила MGMвыпустить на сингле ту версию песни «Girl from Ipanema»,где пела Аструд. Пластинка взлетела на вершины чартов, но от непредвиденных последствий этого успеха пострадала Моника Во время последовавшего за выпуском сингла турне между Аструд и Стэном возникла любовная связь. Жуан и Аструд развелись, а вскоре Моника положила конец ее совместной работе со своим мужем.
Но возвращение к тому, чтобы быть просто Стэном Гетцем или Аструд Жилберту, означало что-то вроде финансовой катастрофы, и предложение Джорджа соблазнило их снова поработать вместе. Оба появились с «секс-телохранителями» на фланге. Одним из них был «буян» (как его определил другой тур-менеджер) — качок, сопровождавший Аструд, другим — Моника. Атмосфера была до предела наэлектризованной. Когда в первый день певица проходила мимо Моники в ресторане отеля, та сказала; «Какое прекрасное платье, Аструд, — пауза. — Очень жаль, что это совсем не твой цвет».
Нервное напряжение сказалось на Гетцах очень быстро. Нижнее белье и шведские ругательства летали в аэропорту Барселоны, пока чемоданы распаковывались, перетряхивались и снова упаковывались перед стойкой регистрации пассажиров. Если Стэн рассчитывал, что Аструд отделается от своего дружка, после того как Моника удрала в Копенгаген, то он ошибался. Гетц отомстил на сцене: после того как они условились сыграть «Shadow of Your Smile»,он вполголоса сказал группе: Ipanema.Аструд потребовалось несколько тактов, чтобы разобраться, какую собственно песню они исполняют. Тут я вернулся обратно к своей челночной дипломатии в гостиничных коридорах. Однажды вечером в Роттердаме Стэн сказал мне, что он никогда не проводит ночь в одиночку, если это возможно устроить. Я наблюдал, как в баре он заигрывал с одной девушкой за другой, в конце концов удовольствовавшись весьма невзрачной официанткой, последней, кто остался после того, как все другие ушли домой.
Я воображал, что переключение на «Мах Roach Quintetс участием специального гостя Сонни Роллинза» будет для меня живительной переменой. Однако все пошло наперекосяк прямо с того момента, когда я встретил их ноябрьским утром в закрытом из-за тумана аэропорту Копенгагена, ожидая задержанного рейса на Вену. Все остальные были на пути в Париж, чтобы там выступить или провести выходной. Молодые ребята из группы Макса — трубач Фредди Хаббард, саксофонист Джеймс Сполдинг и пианист Ронни Сондерс — были раздражены: каждый из них имел в Париже девушку или знал, где ее раздобыть. Но в ту неделю их выходной пришелся на Осло.
Я тусовался вместе с ними неделей раньше в Барселоне, и Хаббард невольно помог мне продвинуться вперед в моей гастрономической эволюции. Обучение у Джорджа не затронуло моего отвращения к моллюскам, но когда в ресторане Ramblasя по случайности подцепил ложкой мидию в миске каталонского бульябеса [112], Фредди посмотрел на меня и сказал; «Ну, чувак, давай, отсоси-ка этого ублюдка». Какой у меня был выбор, кроме как перерезать последнюю нить, связывавшую меня со страной ореховой пасты и конфитюра моего детства?
В Копенгагене такого хорошего настроения не было, только уныние из-за задержки и скотч из дьюти-фри для утешения. К полудню, еще будучи в аэропорте, все трое были пьяны и храпели в самолете по пути в Вену.
В автобусе на Грац в южной Австрии организатор концерта предусмотрительно припас ящик пива, на который Фредди, Джеймс и Ронни с жадностью набросились. Непьющие Сонни и Макс сидели спереди и не обращали внимание на бурю, назревавшую сзади. Сначала под руку попались The Beaties,которые «ободрали и извратили черную культуру и сколотили на этом целое состояние», потом Джордж Вейн, «еврей, который послал нас играть для кучи нацистов» (Фредди вычитал где-то, что Гитлер был из Граца). Когда мы прибыли в прекрасный оперный театр, публика, одетая очень официально, спокойно сидела и поглядывала на часы. А трое музыкантов были в бреду и совершенно без тормозов.
Мне удалось сделать так, что они появились на сцене с опозданием всего в несколько минут, но хорошего в этом оказалось мало. Сначала зрители восприняли сигналы военного горна от Фредди, имитацию птичьего пения на саксофоне от Джеймса и диссонирующие аккорды Ронни как интересные и авангардные изыски. Но когда Хаббард начал, пошатываясь, бродить по сцене, публика уже поняла что к чему и стала его освистывать. В ответ он подошел к микрофону с предложением; «Вы все, белые ублюдки, можете поцеловать мою черную задницу».
Мне пришлось быстро переговорить с организатором, чтобы убедить его не останавливать концерт, не возмещать зрителям стоимость билетов и не отдавать ту самую троицу свирепого вида полиции, которая неожиданно появилась за кулисами. Договорившись о пятиминутной отсрочке в исполнении приговора, я дал Максу сигнал сыграть соло на ударных, во время которого все остальные должны были покинуть сцену. Мне удалось достичь цели — троица ушла, а вместо них появился Сонни. Вместе с Максом и столь же трезвым басистом он составил трио, выступление которого намечалось во втором отделении. Половину гонорара мы получили, Сонни играл хорошо, но ближе к концу один из нетрезвой троицы начал выбрасывать мебель из окон запертой гримерной. Приехало еще больше полицейских, и дебоширов увезли в наручниках.
Макс, Сонни и я до двух часов ночи колесили по Грацу на такси, пытаясь выяснить, где их держат. Я заходил в полицейские участки, говорил; «Schwarzers?» [113]и получал в ответ лишь отрицательное покачивание головой, пока наконец мы не нашли музыкантов в средневековом замке, возвышавшемся над городом Ранним утром на следующий день я вытащил их из тюрьмы, заплатив 300 долларов штрафа за нарушение австрийского законодательного акта против «оскорбления публики». Мы направились в аэропорт, а потом в Париж. Все трое были изможденными, а запястье Фредди распухло от наручников. Кто-то спросил его, стоило ли оно того. «Нет, чувак, — сказал он. — Но почти что».
Немного рискованно относиться к этому происшествию как к знаковому, но казалось, оно полностью соответствует общему изменению ситуации в тот год. Движение за гражданские права не завершилось, но энергия ранних шестидесятых рассеялась. Молодые белые активисты перенесли свое внимание на другие вещи: войну во Вьетнаме, наркотики, свободу слова Вместе с отходом белых либералов от дел черных пришло и неприятие их музыки. Кончилось тем, что наиболее раскупаемым джазовым артистом конца шестидесятых стал Чарльз Ллойд, саксофонист довольно среднего дарования. Он освоил игру в стиле мелодических восточных «вибраций», который пришелся по душе ребятам из зала Fillmore.Колтрейн умер, а прослушивание Монка и Роллинза стало казаться тяжелой работой. Их музыка была музыкой героина и алкоголя, а молодежь теперь увлекалась «кислотой» и «травкой».