И в это самое мгновение я уловил взаимосвязь, которая раньше от меня ускользала. Сейчас кажется очевидным, что рок-н-ролл был порожден джазом и блюзом, но в то время об этом не так много писали. Уорвик, Джефф и я считали наши сеансы прослушивания чисто академическими штудиями, лишенными сексуального подтекста и не предназначенными для обсуждения при посторонних. На вечеринках, как все нормальные тинейджеры, мы скакали под быстрые композиции, а во время медленных надеялись как бы невзначай просунуть коленку девчонке между ног. Казалось, что современное и историческое не имеют между собой никакой связи. Но в тот весенний день внезапно все стало ясно: стиль Фэтса Домино происходит от Джелли Ролл Мортона. Рок-н-ролл — это блюз! Поп-музыка — это то же самое, что я все время слушаю в своей комнате, только более новое. Я могу быть продюсером звукозаписи!
Почему именно продюсером звукозаписи? Я рос, слушая, как моя бабушка играет на рояле. Мэри Боксолл Бойд, так ее звали, училась в Вене у Теодора Лешетицкого [17]и аккомпанировала Артуру Шнабелю [18]в Берлине перед Первой мировой войной. На сохранившихся записях для радио можно слышать, как она играет: Моцарт в ее берущем за душу исполнении звучит как Бетховен, ноктюрны Шопена в истинно викторианском духе «изливаются по капле» благодаря ritardandos [19]. С трехлетнего возраста я часто сидел под роялем, когда моя бабушка занималась. Она видела во мне родственную душу, еще одну музыкальную личность в семье. Несмотря на то, что бабушка воспитывалась в Цинциннати, она считала себя несостоявшейся европейкой. Дважды она возвращалась в Америку, чтобы выйти замуж, и оба замужества оказались неудачными. Ее переживания скрашивало лишь то, что от второго брака на свет появился мой отец. Бабушка чувствовала себя заброшенной в культурную пустыню, а под ее влиянием и я стал видеть себя в таком же свете.
Я брал у бабушки уроки до тех пор, пока мне не исполнилось тринадцать, но никогда не считал себя музыкантом. Музыка, однако, стала частью моего существования. У меня было собственное твердое мнение насчет всего, что я слышал. Я любил пластинки на 78 оборотов с записями Марлен Дитрих и Бинга Кросби из коллекции моих родителей и увлекся рок-н-роллом, довоенным джазом и блюзом, когда мне исполнилось двенадцать. Весной 1960-го я прочел книгу Сэма Чартерса The Country Blues,где Ральф Пир, продюсер-«первопроходец», который путешествовал по Югу, записывая блюзовых и кантри-певцов для компании Bluebird, был описан в эпических выражениях. В этот момент (Эврика!) мне стало ясно, что продюсирование пластинок — это не только то, чем я не прочь заниматься (зарабатывать на жизнь слушая музыку!), но также способ вызвать зависть у игроков из «основной девятки» школы Помфрет и произвести впечатление на девушек. И с этого дня у меня не было сомнений: я буду продюсером звукозаписи.
Глава 3
Одним из предубеждений, которое, по нашему собственному утверждению, разделяли Уорвик, Джефф и я, было презрение к белым блюзовым певцам Ну что может быть более смехотворным? И вот однажды вечером в начале 1962 года, когда я вернулся в Гарвард после семестра, пропущенного из-за работы на одну звукозаписывающую компанию в Лос-Анджелесе, я зашел в Cafe Yana.И кто же стоял на сцене и пел «Mr Jelly Roll Baker»Лонни Джонсона? Никто иной, как Джефф! Я был поражен. Тембр его голоса и все характерные вокальные приемы были такими же, как у наших любимых певцов: Джонсона, Клода Джетера из The Swan Silvertones,Дона Редмана из McKinney’s Cotton Rickers. Ябыл так потрясен, что только на середине выступления Джеффа осознал, что получается-то у него совсем неплохо. Это было, конечно, предательство, но такое, которое молено простить.
Осенью того года я получил скудную прибыль от моего предприятия по распространению пластинок. Оно состояло в продаже оптом продукции небольших блюзовых фирм грамзаписи в районе Бостона, при этом склад товара размещался у меня под кроватью в общежитии. Я также организовал выступление Слипи Джона Эстеса, одного из легендарных исполнителей сельского блюза, в то время недавно открытых заново. Я арендовал обшитую деревянными панелями столовую в гарвардском Элиот-Хаус [20]— мой первый концертный промоушен. Уорвик и Джефф настойчиво просили дать им возможность принять участие в деле. Страстно желая повторить то яркое автомобильное путешествие, которое получилось с Лонни Джонсоном, мы планировали заехать за Эстесом и аккомпанирующим ему на губной гармошке Хэмми Никсоном в пятницу вечером на фестиваль The Cornell Folk Festivalв Итаку, штат Нью-Йорк (их первое появление перед белой аудиторией), и поехать обратно в Кембридж [21]в субботу. Так как моя машина представляла собой допотопный драндулет, я растранжирил большую часть предполагаемой прибыли, взяв по такому случаю автомобиль напрокат.
В кампусе Корнельского университета алы сбились с дороги, и к тому времени, когда добрались до сценической площадки, концерт из двух отделений — Эстеса и Дока Уотсона — уже закончился. На вечеринке после концерта эти двое, оба слепые, пели старые церковные гимны, общие для белой и черной общин [22]сельского Юга. Мы заметили темноглазую красавицу с длинной черной косой, аккомпанировавшую группе Уотсона на скрипке или отбивавшую ритм кастаньетами. Джефф слишком оробел, чтобы заговорить с этой девушкой, но поклялся, что на ней женится. Это была юная Мария Д’Амато, в будущем Мария Малдаур, записавшая песню «Midnight at the Oasis»— самый большой хит из всех, что я продюсировал.
Проведя беспокойную ночь на полу в преподавательской, мы были разбужены на рассвете Слипи Джоном Эстесом и Хэмми Никсоном, которым не терпелось отправиться в путь. Они были одеты в поношенные костюмы и держали в руках картонные чемоданы, перевязанные веревками. Спустя несколько минут мы уже катили по шоссе, не успев даже позавтракать. Когда проезжали Сиракузы, Хэмми взглянул на часы, показывавшие восемь сорок пять, и завопил: «Стой! Вон там есть бар, и, кажется, эти ребята открываются как раз сейчас». Наши надежды услышать истории о Роберте Джонсоне или The Beale Street Sheiksпотонули в бутылках бурбона, которые мы просто обязаны были купить для Эстеса и Никсона К половине десятого оба уже изрядно набрались, а к десяти были в полной отключке.
Я тоже мог бы позволить себе выпить несколько бутылок в качестве вознаграждения за сообразительность, которую проявил по возвращении в Кембридж. Для рекламы воскресного концерта я организовал блюзменам участие в радиопередаче, транслировавшейся тем вечером «вживую» из клуба Club 47 [23].Они произвели настолько потрясающее впечатление, что местные музыканты настояли на том, чтобы устроить вечеринку в их честь. Эрик фон Шмидт дал каждому из них еще по бутылке виски, и мы оккупировали большой дом, принадлежавший девушке, чьи родители проводили зиму во Флориде. Слипи Джон и Хэмми играли несколько часов, люди продолжали угощать их выпивкой, и в конце концов оба отрубились. В разгар вечеринки в доме находилось, должно быть, человек двести — как раз те, кто, как я рассчитывал, должны были купить билеты на концерт. Но к утру воскресенья все они уже достаточно наслушались Слипи Джона Эстеса, и единственное, чего им хотелось, — остаться дома и прийти в себя. По общему мнению, это была вечеринка года, но для меня она обернулась полным финансовым провалом — я потерял более ста долларов.
Несколько месяцев спустя этот эксперимент я повторил с Биг Джо Уильямсом, но, несмотря на сделанные после истории с Эстесом выводы, его визит прошел почти так же непросто. Я тогда впервые начал осознавать некоторые истины, с проявлениями которых потом периодически сталкивался в течение всей своей жизни. Встреча лицом к лицу артистов из бедных слоев и избалованных отпрысков образованного среднего класса неизбежно порождает натянутость, причем дело осложняется еще и тем, что последние желают услышать «нечто подлинное», а первым хочется быть «современными». Слушать исполнителей традиционной музыки, когда они только вышли за пределы своих замкнутых общин, — это прекрасное переживание, но его невозможно повторить. В процессе «открытия» музыки она сама неизбежно изменяется.