Заполнив анкеты, мы с Герхардом отправились к медикам, расположившимся под белым парусиновым тентом во дворе вербовочного пункта. Врачей было трое: терапевт, окулист и кожник-венеролог. Через десять минут я был признан годным к строевой службе. С Крашке медики провозились целых пятнадцать минут: их смутил возраст Герхарда. После того как на наших анкетах были сделаны отметки о состоянии здоровья, мы предстали перед сержантом. Последний сидел тут же, во дворе, за отдельным столом, на котором лежала стопка бумаг, придавленных автоматным рожком, чтоб документы не унес ветер. Я подошел первым.

— Стрелять умеешь? — спросил сержант, бегло просмотрев мой формуляр.

Я взял у него автомат и пулями написал на глухом заборе: «Vogt».

— Что это? — поинтересовался он.

— Это моя фамилия.

Сержант недовольно поморщился.

— Здесь такое не пойдет. Советую тебе называться по имени и на испанский манер: Арнольдо.

— Ну Арнольдо, так Арнольдо, — согласился я.

— А как у тебя насчет ближнего боя? Покажи!

Тут сержант встал и приблизился ко мне. Я показал.

— Well[2]! — буркнул он, поднимаясь с земли и отряхивая с мундира пыль. — Ты где воевал в последний раз?

— В Африке.

— В качестве кого?

— Командовал ротой.

— Покомандуешь пока взводом, а там видно будет. Последний вопрос: на кой дьявол тебе понадобилось оканчивать университет?

— Заблуждения молодости. Теперь от этого ничего не осталось.

— Ну-ну. Иди в кассу, получи подъемные. Завтра к семи ноль-ноль явишься на службу. Следующий!

Само собой, сержант обращался ко мне и другим не на «ты», а на «вы», поскольку в английском языке нет местоимения «ты». Но это «вы» звучало у него как «ты», и я думаю, что если бы в английском языке существовало местоимение «ты», то американцы пользовались только им.

Остановившись в сторонке, я стал наблюдать, как сержант расправляется с Герхардом. Крашке плохо стрелял и от первой же примитивной подножки полетел на землю. Сержант пришел в ярость.

— Ну какой ты солдат?! — орал он. — Ты мешок с дерьмом, а не солдат! А еще немец! Твое счастье, что в Интернациональном легионе много вакансий! И все равно не знаю, куда тебя девать!

— Прошу зачислить его в мой взвод, — подал я голос.

— Что-о-о?! Святой закон всех армий — не определять земляков в одно подразделение. Они моментально снюхиваются и начинают вместе соображать, как бы поскорее дезертировать или отмочить еще какую-нибудь пакость… Впрочем, так и быть, забирай этот тухлый окорок. Кроме тебя, его никто больше не возьмет. Но гляди мне! Под твою ответственность!

Я кивнул.

— Будешь называться Хорхе, — продолжал сержант, обращаясь уже к Герхарду. — Можешь получить деньги. Проваливай! Следующий!

Крашке ковылял за мной к кассе, рассыпаясь в благодарностях.

В этот день я отправил первое письмо «сестре», где сообщал о принятом мною решении.

На следующее утро нам выдали форму, оружие и боеприпасы. Нельзя не признать, что экипировка наша была добротна, проста и удобна: свободный маскировочной расцветки комбинезон, короткие легкие сапоги, зеленый берет, рюкзак с небольшим запасом консервов и походной аптечкой, подсумок для патронов, саперная лопатка. Я как офицер получил еще полевую сумку, компас, линейку, электрический фонарь, блокнот и авторучку.

Шестой батальон Иностранного легиона, куда мы были зачислены, находился в стадии формирования. Это обстоятельство было мне на руку, так как я мог рассчитывать по крайней мере на месяц-полтора спокойной жизни.

Легион комплектовался из разного сброда. Это были преимущественно иностранцы европейского или североамериканского происхождения, совершившие разного рода уголовные преступления у себя на родине и скрывавшиеся от правосудия. Вербовались в это войско также бродячие ландскнехты типа Крашке, матросы, списанные с кораблей за строптивый нрав и пьянство, просто проходимцы — люди без каких-либо профессиональных знаний и политических убеждений. Никогда ни до, ни после мне не приходилось видеть стольких подонков, собранных в одну кучу.

С брезгливой неприязнью смотрел я на пиратские рожи солдат моего взвода, выстроившихся передо мной в извилистую шеренгу. На левом фланге стоял низкорослый Крашке и ел меня глазами. У остальных был довольно безучастный вид. Многие жевали резинку. Один даже курил.

— На каком языке будем изъясняться? — спросил я по-английски.

Оказалось, что почти все понимают этот язык.

Я велел им подтянуть пояса и выровнять строй. Солдаты нехотя повиновались. Меня раздражал куривший, и я приказал ему выбросить сигарету в железный мусорный ящик, стоявший у края учебного плаца.

— Нет, сэр, — ответил он, — тут осталось еще на пару затяжек. Вот докурю — тогда и выброшу.

Я поманил непослушного к себе, а как только он приблизился, ударил его кулаком в солнечное сплетение. Солдат сложился пополам, и я пнул его сапогом в лицо. Он растянулся у моих ног, корчась от боли.

— Крашке, — гаркнул я. — Оттащите эту падаль в тень. Пускай там очухается и дососет свой окурок.

Наш американский хозяин, наблюдавший за этой сценой, одобрительно загоготал, а я продолжал, обращаясь уже ко всему взводу:

— На сегодня программа занятий такая: строевая подготовка — 1 час, учебные стрельбы из автомата — 5 часов, приемы рукопашного боя — 2 часа. И запомните: без дисциплины нет армии. В боевой обстановке за неповиновение буду расстреливать на месте.

Пираты перестали двигать челюстями и опустили руки по швам. Мне стало ясно, что с этой минуты они признали во мне своего командира.

Вечером Крашке получил от меня указание пустить слух, будто я однажды в Африке распорядился повесить на ветвях гигантского баобаба целый взвод, не выполнивший моего приказа. После этого меня зауважали еще больше.

Потянулись однообразные недели военной учебы. Почти каждый день после окончания занятий с солдатами я уходил в город, где ужинал в одном из кафе, посещаемых военными. Пытался завязать знакомства с американцами и с офицерами ауриканской армии. Однако из этих моих попыток ничего не выходило. Первые смотрели на меня с нескрываемым презрением, вторые со страхом. Прошло полтора месяца с момента моего появления в Аурике, а я ни на миллиметр не приблизился к цели.

Однажды ночью наш батальон в полном составе выехал на полигон, находившийся километрах в сорока от столицы. Мы должны были научиться минированию участков джунглей, подобных тем, в каких скрывались партизаны. Планировалось также попрактиковаться в стрельбе из базук. Батальон тронулся в путь затемно, чтобы прибыть на место с наступлением рассвета и, закончив учения до полудня, вернуться к обеду в казармы. Колонна грузовиков медленно выползла из сонного города на широкую прямую Панамериканскую магистраль и двинулась в направлении полигона. Тяжелые крытые машины шли, держа скорость восемьдесят километров в час и интервал пятьдесят метров друг от друга. Мощные фары с трудом прорубали узкий световой тоннель в кромешной тьме тропической ночи. Моторы ровно гудели. Солдаты дремали, покачиваясь на скамьях и зажав автоматы между колен.

Вдруг где-то в голове колонны глухо, но сильно рвануло. Так взрываются противотанковые гранаты и мины. Грузовики разом затормозили, и в то же мгновение справа, из джунглей, резанули автоматные и пулеметные очереди. Солдаты горохом посыпались из кузовов, стремясь укрыться от пуль за автомобильными скатами или за полотном шоссе. Некоторые были убиты, не успев достигнуть земли. Закричали раненые. Я отполз налево в придорожную канаву и стал соображать что к чему. Мне никак не импонировала перспектива быть убитым партизанами. Меня не для того сюда послали. Надо было предпринять что-то такое, после чего моя жизнь оказалась бы вне опасности. Хотя бы на время. Минуты через три после начала обстрела я понял, что повстанцы не будут атаковать нас. Для рукопашной у них недоставало сил. Тем не менее плотность огня была очень велика. Я вздохнул и, перевернувшись на спину, поднял левую руку. Не прошло и десяти секунд, как одна из пуль пробила ладонь. Стиснув зубы, я принялся перевязывать рану.