В доме на Эберкорн-Террас было очень темно. Сильно пахло весенними цветами. Уже несколько дней росла гора венков на столе в передней. В сумраке — все шторы были задернуты — цветы мерцали. Передняя была наполнена страстными ароматами, как оранжерея. Венки все прибывали. В одних были лилии с широкими золотыми полосами или с пятнистыми зевами, липкими от нектара, в других — белые тюльпаны, белая сирень — цветы всех сортов, и с толстыми бархатными лепестками, и с тончайшими, полупрозрачными, и все они были тесно увязаны, венчик к венчику, в виде кругов, овалов, крестов — так, что уже и на цветы-то едва походили. К венкам были прикреплены карточки с черными рамками: «С глубокими соболезнованиями от майора Бранда и миссис Бранд», «С любовью и соболезнованиями от генерала Элкина и миссис Элкин», «Дорогой Розе от Сьюзен». На каждой карточке было написано несколько слов.
Даже сейчас, когда у подъезда стоял катафалк, зазвонил звонок, и вошел мальчик-посыльный с очередным букетом лилий. Остановившись в передней, он снял фуражку: несколько мужчин, пошатываясь от тяжести, сносили по лестнице гроб. Роза, в черном-пречерном платье, побуждаемая няней, сделала шаг вперед и бросила на гроб свой маленький букетик. Но он соскользнул с гроба, поскольку тот был наклонен и качался на покатых плечах служителей, приглашенных от «Уайтлиз». Семья последовала за ними.
День выдался неровный: летучие тени сменялись яркими лучами, вырывавшимися из-за облаков. Похоронная процессия двинулась шагом. Садясь во вторую карету вместе с Милли и Эдвардом, Делия заметила, что в окнах домов напротив задернуты шторы — в знак соболезнования, — но в одном месте служанка подглядывает. Остальные как будто не видели ее, они думали о своей матери. Вырулив на широкую улицу, поехали быстрее: путь до кладбища был неблизкий. Через щель между шторками Делия видела играющих собак, распевающего попрошайку, мужчин, снимавших шляпы при виде катафалка. Но к тому моменту, когда мимо них проезжала вторая карета, шляпы возвращались на место. Люди бодро и равнодушно сновали по тротуарам. Магазины уже пестрели весенними нарядами; женщины останавливались и смотрели на витрины. Но им, детям покойной, предстоит все лето носить только траур, думала Делия, глядя на угольно-черные брюки Эдварда.
Они почти не говорили, разве что перебрасывались короткими формальными фразами, как будто уже участвовали в церемонии. В их отношениях произошла какая-то перемена. Они стали серьезнее, а еще — немного важничали, как будто смерть матери наложила на них новые обязанности. Но у всех, кроме Делии, легко получалось вести себя правильно — только ей приходилось делать усилие. Она оставалась вне всего этого, как и отец, думала она. Когда Мартин вдруг расхохотался за чаепитием, а потом замолчал с виноватым видом, она почувствовала: так вел бы себя папа, да и я сама, будь мы честны.
Она опять выглянула из окошка. Еще один мужчина снял шляпу — высокий, во фраке, — но нет, она не позволит себе думать о мистере Парнелле, пока не кончатся похороны.
Наконец они достигли кладбища. Заняв место в небольшой группе, шедшей за гробом к церкви, Делия с облегчением обнаружила, что ее охватило некое сильное и торжественное чувство. В церкви люди стояли по обе стороны от прохода, и она ощущала на себе их взгляды. Потом началась служба. Священник был их родственником. Первые слова прозвучали ярко, необычайно красиво. Делия, стоявшая за отцом, заметила, что он сделал над собой усилие и расправил плечи.
«Я есмь воскресение и жизнь»[15].
После стольких дней, проведенных в полутемном доме, слова откровения наполнили ее ощущением благодати. Это было искреннее чувство, она будто сама произносила их. Но затем, по мере того как кузен Джеймс читал дальше, что-то исчезло. Смысл затуманился. Она не могла уловить его разумом. А потом опять знакомая красота вдруг ненадолго пробилась наружу. «…Как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает»[16]. Она ощутила эту красоту. Вновь они звучали музыкой. Но затем кузен Джеймс как будто заспешил, словно не совсем верил в то, что говорил. Словно перешел от известного к неизвестному, от того, во что верил, к тому, во что не верил. Даже голос его изменился. Он казался таким же чистым, накрахмаленным и выглаженным, как его одежды. Но что он имел в виду, говоря все это? Делия отчаялась понять. Это либо понимаешь, либо не понимаешь, думала она. Мысли ее блуждали.
Но я не буду думать о нем, убеждала себя она, воображая высокого мужчину, который стоял рядом с ней на помосте и поднимал шляпу, не буду — пока все не кончится. Она задержала взгляд на отце. Она видела, как он промокнул глаза большим белым носовым платком и положил его обратно в карман. Потом опять вытащил и опять промокнул глаза. Голос умолк. Отец окончательно убрал платок в карман. Маленькая семейная группа вновь выстроилась за гробом, и вновь черные люди по обе стороны от прохода встали и смотрели на них, пропускали вперед, а потом пошли за ними вслед.
Влажный воздух, снова ласково овеявший лицо, принес ей чувство облегчения. Но, оказавшись на улице, она опять стала замечать мелочи. Черные лошади били копытами, вырывая ямки в желтом гравии. Она вспомнила, как кто-то сказал, что лошадей для похорон привозят из Бельгии и что они очень норовисты. И вид у них норовистый, подумала она, их черные холки в пене, но — она одернула себя. Люди в беспорядке стали выходить из храма — по одному, по двое — и направляться к свежему желтому холмику у могилы. Здесь Делия приметила, что могильщики стоят чуть поодаль, держа в руках лопаты.
Последовала пауза. Люди все подходили и занимали места — кто ближе, кто дальше. На глаза Делии попалась бедная женщина в поношенной одежде, переходившая с места на место позади всех. Делия подумала, не старая ли это прислуга, но имени вспомнить не смогла. Дядя Дигби, брат ее отца, стоял прямо напротив нее, держа свой цилиндр обеими руками, как некий священный сосуд, и являя собой образ скорбного благочестия. Некоторые женщины плакали, а из мужчин — никто. Мужчины стояли в одной позе, женщины — в другой, заметила Делия. Затем все началось заново. Всплеск величавой музыки наполнил их уши: зазвучало «Человек, рожденный женою»[17]; церемония возобновилась, опять люди почувствовали общность, сплотились. Семья подступила к могиле ближе остальных и неотрывно смотрела на гроб, который, блистая полированными стенками и ручками, лежал на земляном дне ямы, ожидая вечного погребения. Он выглядел слишком новым для вечного погребения. Делия смотрела в могилу. Там лежит ее мать, в этом гробу, женщина, которую она так любила и ненавидела. У Делии потемнело в глазах. Она испугалась, что упадет в обморок. Но она должна смотреть, должна чувствовать. Это ее последний шанс. На гроб упала земля. Три камешка стукнулись о твердую блестящую поверхность. Когда они падали, Делию охватило ощущение чего-то вечно длящегося, жизни, перемешанной со смертью, смерти, претворяющейся в жизнь. Ведь, глядя на гроб, она слышала, как щебечут воробьи — все быстрее и быстрее, как скрипят колеса в отдалении — все громче и громче; жизнь подступала ближе и ближе…
«Мы приносим Тебе сердечное благодарение, — зазвучал голос, — за то, что Тебе было угодно избавить сестру нашу от горестей этого грешного мира…»
Какая ложь! — мысленно прокричала Делия. Какая гнусная ложь! Он отнял у нее единственное искреннее чувство, испортил единственный момент понимания.
Она подняла голову. Элинор и Моррис стояли бок о бок, у них были опухшие лица, красные носы, по щекам текли слезы. А отец выглядел таким застывшим, окоченевшим, что в ней поднялось судорожное желание расхохотаться. Так никто не может чувствовать, подумала она. Он переигрывает. Никто из нас ничего не чувствует, мы все притворяемся.