Писатель-сатирик Виктор Ардов, со слов литератора Михаила Левидова, который хорошо был знаком с Бриками, рассказывал, что однажды после очередного конфликта Лиля ушла из дома и, пьяная, вернулась только под утро. «Поскольку я на тебя рассердилась, — будто бы сказала она Осипу, — пошла гулять, ко мне привязался один офицер, позвал в ресторан, я согласилась. Отдельный кабинет... Я ему отдалась... Что мне теперь делать?» И Осип, завершает рассказчик, невозмутимо ответил: «Прежде всего принять ванну».

К ардовскому рассказу, выдержанному в традиционной стилистике забавных баек этого литератора и воспроизведенному к тому же с чужих слов, надо отнестись с большой осторожностью. Ардов был очень близок к Ахматовой, которая не любила ни Лилю, ни все ее окружение. Причины для этого были — о том речь впереди.

Пуститься очертя голову в мимолетную любовную авантюру Лиля, конечно, могла, но пьянство и пьяных не выносила, сама не пила — к такой примитивной и низкой богемности у нее (по крайней мере тогда) было стойкое отвращение. Уличных знакомств не терпела. И уж если бы захотела «гульнуть», желающих нашлось бы превеликое множество. Не чета какому-то там офицеру, случайно встретившемуся на улице... И не было ни малейшей нужды, наподобие куртизанки, унижать себя посещением отдельного кабинета: как говорится, не ее почерк.

Возможно, этот рассказ отразил в вольной интерпретации другую, действительно имевшую место историю, о которой много рассказано в разных источниках, в том числе и самой Лилей. Не все детали в этих свидетельствах совпадают, но суть всюду одна.

На лето (шел 1916 год) Брики сняли дачу в Царском Селе, вблизи от резиденции императора. Однажды Лиля с какой-то знакомой ехала в поезде на дачу, их спутником оказался мужчина вызывающе необычной внешности. Привлекали внимание не только высокие сапоги и длинный суконный кафтан на шелковой пестрой подкладке, но еще и неуместная жарким летом меховая бобровая шапка. Опираясь на палку с дорогим набалдашником, пассажир, не мигая, пристально разглядывал Лилю. Его грязная борода и длинные черные ногти плохо сочетались с глазами ослепительной синевы, завораживающий взгляд кружил голову. Лиля не сразу, но догадалась: Распутин!.. После долгого, многозначительного молчания «старец» молвил Лилиной спутнице: «Приходи ко мне, чайку попьем. И ЕЕ приводи!»

Об этой встрече Лиля рассказала Брику, откровенно признавшись, что вообще-то ей бы очень хотелось, и будь ее воля... Осип категорически запретил — ослушаться его она не посмела. До гибели Распутина оставалось всего несколько месяцев. В декабре она вспомнила синеву его колдовских глаз, увидев в газетах снимок окровавленного лица, разбухший от воды труп на льду замерзшей Невы.

Встречи бывали разные, иногда самые неожиданные. Одна «подружка», некая Любочка, позвала ее на завтрак к своему любовнику, князю Трубецкому, жулику и проходимцу, несмотря на громкое имя и княжеский титул. В его присутствии Лиля напрямик спросила «подружку»: «Верно ли, Любовь Викторовна, что вы с мужчинами живете за деньги?» Любочку вопрос ничуть не смутил: «А что, Лиля Юрьевна, разве даром лучше?»

В другой раз та же Любочка пригласила ее в театр — танцевала прославленная Матильда Кшесинская. За Лилей приударил великий князь Дмитрий Павлович. Было забавно — не более того. Остались » памяти блеск бриллиантов на дамах и благоухание дорогих сигар, исходящее от их кавалеров. Лишь исполненные перед началом спектакля «Марсельеза» и английский гимн напомнили о том, что война продолжается.

Куда милей, куда ближе душе и сердцу была другая среда, другие люди и встречи едва ли не каждый день в доме на улице Жуковского. Поэт Константин Липскеров выпустил книгу «Песок и роза» — там были стихи, ей посвященные. Художник Борис Григорьев написал ее огромный портрет — не в натуральную величину, а еще больше. Лиля лежит на граве, фоном служит зарево — то ли восход, то ли закат, а может быть, и пожар...

Но главным был Маяковский — он сам и его стихи. «Мы любили тогда только стихи, — много позже писала Лиля. — Я знала все Володины стихи наизусть, а Ося совсем влип в них». Летом 1916-го Маяковский читал Лиле свою новую поэму (большое стихотворение?) «Дон-Жуан», ей, естественно, посвященную. Прочитал только Лиле — на улице, на ходу. И, увидев ее реакцию, туг же изорвал в клочья: не хотел оставлять свидетельство того смятения, в котором тогда находился. Об этом говорит содержание поэмы — о нем известно только со слов Лили: «Опять про несчастную любовь».

Отношения его с Лилей становились все более сложными и даже загадочными: иногда казалось, что взаимное чувство связывает эту пару все больше и больше, иногда, наоборот, — что разрыв между ними все глубже и глубже. Осип смотрел на их странный роман не с позиций ревнивого мужа, а доброго друга; он, похоже, влюбился в Маяковского куда более пылко, чем Лиля.

Не было такого ее желания, которое Маяковский не мог бы исполнить. Лилина просьба, даже самая пустяковая, означала приказ. Он давно мечтал побывать у Александра Блока — и, как назло, получил приглашение в день Лилиных именин. Разрешение было дано, но с условием не опаздывать к ужину (еще бы: Лиля готовит блины!) и взять у Блока автограф. Первое не обсуждалось: он и сам бы примчался задолго до срока, который ему указали. Второе смущало: придется Блока просить.

Просить, однако, ни о чем не пришлось — Блок вызвался сам подарить ему книгу. Снял с полки, раскрыл титульный лист, сел и надолго задумался. Маяковский не смел нарушить его молчание — лишь безуспешно разглядывал циферблат часов. Бремя шло, он безбожно опаздывал. Приготовил покаянную речь, произносить ее не пришлось: Лиля его простила. Ведь он как-никак вернулся с автографом! На подаренной книге Блок написал: «Владимиру Маяковскому, о котором в последнее Бремя я так много думаю».

Лиля тоже думала. И тоже — о нем. И тоже — много. Никак не могла определить характер их отношений. Наверное, ближе всех к истине Инна Гене и Василий Васильевич Катанян. Они считают, что Лиля любила только Осипа, который ее не любил; Маяковский — только Лилю, которая, увы, не любила его; и наконец, все трое не могли жить друг без друга. Сама Лиля, как, впрочем, и Осип, про свои чувства всегда утверждала иное, но со стороны, пожалуй, виднее. Во всяком случае, тупик, в котором все они оказались, свидетельствует о том, что дело было отнюдь не в какой-то «проверке чувств», на чем настаивала Лиля, отвергая «агрессию» ошалело влюбившегося поэта. Просто она все еще не могла принять для себя никакого решения. Это измотало вконец Маяковского и еще больше усугубило драму ее сестры.

Ни завязавшиеся и становившиеся все более тесными отношения с Якобсоном, ни попытки других претендентов привлечь к себе ее внимание не залечили душевную рану Эльзы и не вытеснили Маяковского из ее сердца. Могла ли Лиля не знать, что вольно или невольно обрекает на страдания родную сестру? К страстям не приложимы ни логика, ни благородство, ни здравый смысл. Но была ли, собственно, страсть с ее стороны?

Ситуация складывалась совершенно абсурдная: держа Маяковского на расстоянии и не допуская его до себя, она вместе с тем разрушала мосты, которые связывали с ним Эльзу. Он ощущал над собой безграничную Лилину власть, ненавидел эту зависимость и был ею счастлив. А в Эльзе снова проснулась надежда. Через год после того, когда казалось, что все уже кончено, возобновилась их переписка. Эльза снова сменила холодное «вы» на привычное «ты», отказалась обращаться к нему по отчеству, и одним уже этим символический возврат к старому вроде бы состоялся.

«Кто мне мил, тому я не мила, и наоборот, — прямодушно признавалась она Маяковскому. — Уже отчаялась в возможности, что будет по-другому, но это совершенно не важно». И сразу же горькое признание: «Летом я было травиться собралась: чем больше времени проходило с тех проклятых дней, тем мне становилось тяжелее, бывало невыносимо».

О каких днях шла речь, адресат знал без пояснений: о тех, что стали «радостнейшей датой» для него, поворотным пунктом в жизни— для Лили. И проклятием — для Эльзы. «Очень хочется тебя повидать. А ты не приедешь?» Приехать он не мог, даже если бы и хотел: мешала военная служба. Впрочем, кажется, он захотел! Захотел снова увидеть ее... Под ответным письмом «милому Элику» подписался: «Любящий тебя всегда дядя Володя». И позвал недвусмысленно: «Собирайся скорее».